Вши??? Да я даже не представляю себе, как они выглядят! Это было что-то такое времен гражданской войны и беспризорности. У советских детей вывели всех вшей еще когда моя мама только пошла в начальную школу. Почти 50 лет назад. На моей же памяти не было ни одного случая вшивости – ни в нашей школе, ни в соседних. Вши были чем-то позорным, таким же пережитком прошлого, как религия и частная собственность. Что ж, видимо, они действительно идут по жизни рука об руку!

Да у нас, если бы был хоть один такой случай, всю школу немедленно закрыли бы и вызвали бы работников санэпидемстанции, которые всю бы ее насквось продезинфецировали! Включая учеников. У нас даже в день после выборов школа бывала закрыта на дезинфекцию, если ее здание использовалось как избирательный участок. Впрочем, что с них тут взять, если у них в школах даже не переобуваются? И на первое сентября не дарят учителям цветы, потому что «мой мальчик не пойдет по улице с букетом – он же не «голубой!»…

Средние века. Full stop.

Я с большим трудом удержала маму от того, чтобы она высказала этим горе-педагогам, все, что она о них думает. Но я чувствовала, что в один прекрасный день ее прорвет, как плотину в Новом Орлеане.

*****

Ойшин был достаточно удовлетворен тем, как развивались события – нет, я не имею в виду что-то личное. О личном мы не говорили никогда, оно было для нас как в советской песне – «сегодня не личное главное, а сводки рабочего дня». А сводки были приличными, хотя пока еще и скромными.

– Тебе ведь хорошо работается со мной?- спросил он меня как-то вдруг, когда я совсем этого не ожидала. – Как ты считаешь, у нас установились хорошие отношения?

Я даже растерялась от такого вопроса.

– Конечно, – сказала я просто. – Мне с тобой очень хорошо.

В тот день шел дождь, и он пришел на встречу в такой нелепой шляпе, что я чуть было не рассмеялась вслух: высокой, с узкими полями, какие никто уже не носит лет 30, если не больше. Вид у Ойшина при этом был такой, словно он готовится поехать на рыбалку. Не хватало только удочки. Впрочем, я, как Рыба, и без нее давно уже попала к нему в сети. Только вот понимал ли это он сам?

Я с трудом подавила в себе смех, глядя на его шляпу – потому что меньше всего на свете мне хотелось его обижать. Мы шли по тихой, пустынной дублинской улочке, заросшей высокими деревьями. В тот день мне надо было что-то ему передать. Оба мы были в перчатках – как в песне у Высоцкого, «чтоб не делать отпечатков». Про себя я еще раз мысленно поразилась, чем это мы занимаемся.

– Сейчас мы будем поворачивать за угол. Передай свою вещь мне на повороте, – сказал он сквозь зубы, тихо.

Я так и сделала, и он спрятал пакет у себя под плащом. За себя я не боялась, а вот за него – теперь, когда его могли остановить где-нибудь по дороге – очень.

– Слушай, у меня такое странное чувство, словно все это не с нами происходит, а в каком-то фильме, – сказал он мне доверительно.- У тебя такого чувства нет?

И сам смутился от своих этих слов.

– Еще как есть!- подтвердила ему я.

Нужно ли добавлять, что особенно как в кино я себя чувствовала теперь потому, что после каждой нашей встречи он на прощание теперь сам тянулся поцеловать меня в губы. Тоже как тот кот в анекдоте – «добровольно и с песней». Нет, он, конечно, не пел, но лицо у него при этом было такое, словно для него это был самый долгожданный момент в наших с ним свиданиях. Для меня, если честно, тоже – я ждала этого момента весь месяц. Это превратилось у нас в своего рода приятный прощальный ритуал.

После того, самого первого раза я настолько боялась поверить в произошедшее, что встретив его по возвращении из своей поездки, на прощание не стала к нему даже приближаться. Чтобы не получилось так, что он целует меня только потому, что это я так хочу. Но Ойшин сам подошел ко мне и со словами «Ну, поздравляю тебя с успешным началом!» повторил тот смертельный номер, что совершил за месяц до этого. Нужно ли объяснять, как затрепетала после этого моя душа! А когда это произошло и в третий, и в четвертый, и в пятый раз….

Теперь не могло оставаться никаких сомнений – я нравлюсь ему, иначе зачем бы он стал это делать? Тем более уже имея подругу.

Наступил такой день, когда мне стало больше просто невмоготу не знать, кто он такой. И я с замиранием сердца часами штудировала вывешенные в интернете списки заключенных Лонг Кеша, надеясь вычислить Ойшина по сочетанию разных факторов – месяцу рождения, соседству по блоку с толстяком Джерардом, количеству лет заключения, к которому он был приговорен, и тому подобным вещам.

Ойшин Монаган? Нет.

Может, Ойшин Дугган? Или Ойшин Мориарти? Нет, тоже не подходит….

…Бинго! Мою голубоглазую сказку зовут Ойшин Рафферти.

Мне пришлось ждать, когда я выберусь в интернет-кафе, чтобы найти в интернете какие-то факты из его биографии. Со своего компьютера я бы ни за что не стала искать его в интернете по имени. Это было бы смерти подобно.И когда я наконец набрала в интернет -кафе в поисковике заветное имя, и экран выдал мне через пару секунд кучу ссылок, сердце мое ушло в пятки. А когда я начала выходить на найденные ссылки и читать то, что там было написано, сердце мое сжалось – от удивления и от на глазах растущей гордости за него и от почти такой же по силе к нему жалости. Бедный, бедный Ойшин! Сколько же всего ему довелось вытерпеть!

…Это было в годы ведения военных действий – жестокие и непредсказуемые. Ойшина поймали в каком-то английском лесу с небольшим количеством взрывчатки. Наверно, он ее там прятал. Я давно уже заметила для себя, что он как-то странно, со вкусом облизывается всякий раз, произнося слово «пластит». Что ж, его биография это вполне объясняла. «У кого что болит, тот о том и говорит».

Ему сразу вкатили 17 лет строгого режима, причем далеко от дома – в Англии, куда родные даже навещать его могли ездить далеко не всегда. Да и некому его было навещать, кроме двух сестер – и то только пару раз в году. Это я тоже выяснила через интернет, так как дело было громкое, даже дошло до Европейского суда – так там с ним обращались.

Через несколько таких лет он с товарищами бежал – из одной из самых охраняемых в Англии тюрем. Побег был отчаянным по дерзости, со всеми элементами приключенческого фильма: с запугиванием охранников, с выпиливанием решеток и с карабканием по веревкам на высокие тюремные стены. Я зауважала его еще больше – если Дермот был просто светлая голова и ума палата, то Ойшин оказался человеком отважным и на редкость решительным. Вот уж не сказала бы ни за что! На меня он производил впечатление робкой мямли. Неужели же общаться со мной страшнее чем бежать из сильно охраняемых тюрем?

К сожалению, беглецов поймали почти сразу (эх, как жалела я, что не оказалась тогда где-нибудь поблизости, с машиной, чтобы его увидеть и увезти с собой!). И, конечно, как следует наломали им после этого бока. Так сильно, что выйдя на свободу, они начали судиться с британскими властями за компенсацию за такое жестокое с ними обращение. Ойшин запросил довольно внушительную за это сумму. Но, увы, так ничего и не получил. Зато британские таблоиды возмущались, что адвоката ему на это дело дали бесплатного.

А еще зато его пример приводила в своих документах «Эмнести Интернешнл», описывая нарушения прав человека в Британии: тюремный режим, в котором Ойшин жил столько лет, был таким жестоким, что все перечисленные в документах «Эмнести» по этому делу значились как страдающие после него сильными проблемами психики. Может, поэтому он так и пробежал мимо нашей с ним явки в тот день в Дублине? От каких-то одному ему видимых злых духов?…

Обычно когда мне кто-то нравится, я, как я уже говорила, начинаю задаривать его подарками. Преимущественно интеллектуального толка. Но Ойшину я даже подарить ничего не могла – любой, самыи мелкий подарок мог бы в нашем деле стать уликой против нас обоих! Я долго изнывала от этой невозможности ему что-то оставить на память о себе, пока не подарила ему наконец коробку наших отечественных шоколадных конфет.