К тому же одеяло у меня было тонкое, и я дополнительно наваливал на себя сверху всю тёплую одежду, какая у меня была. А вода в умывальнике к утру замерзала.

И разве мы жаловались? Ничего подобного. Был один анекдот, над которым мы от души смеялись, – про западный и восточный ад: какой лучше, ведь наверняка западный?

Да вы что, ребята, выбирайте восточный ад, не прогадаете: там гораздо лучше!

Как это может быть?

Да очень просто: то угля нет, то с газом перебои, то электричество отключено!

Уголь, кстати, был. Только печки в нашей халупе не было предусмотрено.

Согревала меня в те времена Аннелиза Пройс, дочка завхоза, и это было сильнейшее пламя, первое в моей (первой) жизни: мне ненасытно хотелось, чтоб наступила ночь и чтобы пришла Пройсочка. Руди даже готов был иной раз уйти куда-нибудь. Но одеяло было тонкое, матрац с комками, причём самый жёсткий комок приходился как раз на середину, в самую лощинку. К тому же Руди рычал, как волк, – я имею в виду, в те ночи, когда он не уходил.

Было ли это любовью? Пожалуй, и любовью тоже, но самое главное – это было теплом, такой клубочек тепла посреди мирового холода. И только ради одного этого уже стоило совершить мой теперешний рывок вперёд, чтобы по достоинству оценить разницу.

Должен сказать, в эту первую ночь на Западе мне приснился мучительный кошмар, длинный и изматывающий: про коробки, которые прятались одна в другой. Сон про упаковывание вещей: до самого утра всё паковал и паковал и всё уезжал. В самом конце сна на дереве во дворе запела птица.

– В этом мире, – сказал дядя, – человеку не выжить.

Значит, он ранним утром внезапно вернулся из своей поездки и теперь сидел за завтраком, облачённый в свой стёганый халат, вычерпывая ложечкой яйцо.

– Выживет только тот вид, который не подлежит уже дроблению на подвиды, – заявил он. – И это, конечно же, не человек, или ты другого мнения, Карл?

– Да, то есть нет.

Надо сказать, всё это было для меня совершенно неожиданно. Я думал, у меня будет возможность предстать перед дядей более обстоятельно, уверенно, показать себя с разных сторон, подчеркнув свои деловые качества. Чтобы Шверина было не слишком много (как все мы там настрадались и чего натерпелись), но, с другой стороны, Шверина должно быть достаточно, чтобы не разочаровать моего благодетеля.

А меня застали врасплох, в это раннее утро я даже галстука не повязал. Естественно, я впал в почти паническое состояние.

Но ведь и дядя рассматривал меня с осторожностью, как насекомое, которое он не может пока классифицировать. Кажется, до сих пор ему нечасто приходилось принимать у себя родню, а уж восточную родню вообще никогда. Наконец он кивнул мне, указывая на пустой стул, и я сел, получив свой кофе и яйцо, чтобы иметь возможность слушать его рассуждения дальше.

– Выживет вид, во всех отношениях средний – средней величины, средней серости, средних возможностей, – который уничтожает всё, что к нему приближается. Или ты со мной не согласен, Карл?

– Нет, то есть да, дядя.

Для этой вступительной, ознакомительной беседы я предпочёл бы другую тему – может быть, о родственных отношениях, хоть первой, хоть второй степени (Как поживает Сюзанна?), или, скажем, о моей будущей деятельности.

При этом дядя вовсе не проявлял какого-либо недружелюбия, просто в это утро он был целиком поглощён своими рассуждениями, и я заподозрил, что в следующие утра его будущие выводы могут зайти ещё дальше. Во избежание этого я поспешно согласился с ним, поедая яйцо. Насчёт вида средней серости.

– Который уничтожает всё.

– Который уничтожает всё, – согласился я.

– В отличие от которого у человека нет никаких шансов.

– Никаких.

– Разве что! – Он поднял ложечку. – Разве что он закамуфлируется, сократится до средних размеров и заткнёт себе уши. – Он запахнул свой халат. – В противном случае он погибнет от одной только поп-музыки, которую гоняют по всем каналам.

Это указывало на то, что дядя регулярно смотрит телевизор.

Или я другого мнения?

Халат у него, кстати, был великолепный, чистый шёлк, насколько я мог судить, и даже на вид легкий как пух. Собственнр, я глядел не столько на дядю, сколько на его халат: снаружи он был цвета тёмного тумана, а внутри с ярко-жёлтым узором в виде листьев, который я мог наблюдать при любом движении дяди. Мне представилось, что когда-нибудь и я буду носить такой же халат, так же разглагольствуя о человечестве, – внутри огонь и дым, снаружи элегантная серость. Может быть, это видение касалось моей будущей деятельности?

– Взять хотя бы нашу госпожу Штум-пе! – воскликнул дядя. – Самый лучший пример: она выживет с большой степенью вероятности.

Госпожа Штумпе удивлённо выглянула из кухни, словно услышала эти слова. После чего особенно громко загремела посудой, потом прекратила греметь и снова выглянула.

– Штумпе здесь заправляет, – сказал он. – Именно она задаёт тон. Она определяет, что вкусно и что невкусно, делать голубцы или не делать, и чуть что не по ней, – тут он немного понизил голос, – сразу даёт понять, правда, делает это на особый, бабий манер – скажем так, доступными ей средствами.

Ну, по крайней мере этот пункт был прояснён. Не то чтобы я чувствовал себя всерьёз обеспокоенным или огорчённым, но всё же был несколько обескуражен.

Между тем госпожа Штумпе вошла в столовую с подносом и принялась убирать со стола, прихватив и мою недопитую чашку кофе, и тарелку с надкушенной булочкой. При этом она упиралась своими могучими бёдрами в стол так, что он сдвинулся на ширину ладони.

– Человеку же, – воскликнул дядя, – в этом мире не выжить!

В первые дни я был не особенно занят. Вся моя деятельность сводилась к тому, что я раскладывал свои вещи, развешивал одежду в шкафу. Мне вручили ключ от дома. Я прошёлся по улице туда и сюда, в обе стороны, обследовал площадь Рай-хенбах. Вовремя являлся к обеду и ужину, которые всегда подавались в просторной столовой и на которых неизменно присутствовал дядя.

Я только сейчас сообразил, что до сих пор ни словом не обмолвился о его внешности. Итак, он был очень высокий, очень худой, волосы как у белой цапли, да и во всём остальном он напоминал голенастую птицу, трагически превращенную в человека. С огромным, загнутым книзу носом, с красивым высоким лбом и чётко очерченным ртом. Человек, увидевший его впервые (как я, например), непременно подумал бы: «Боже мой, вылитый Гёте!» Настоящий Гёте, в разлетающемся длинном пиджаке, всегда чёрном.

Первое время он, казалось, и не ожидал от меня большего, чем прогулки туда и сюда по улице и обследование площади Райхенбах.

Впрочем, нет, одно дело мне всё-таки было поручено, хоть, на мой взгляд, и бестолковое: однажды я полдня склеивал листы бумаги.

Да, об этом, я думаю, стоит упомянуть. На третий день моего пребывания дядя привёл меня в контору на третьем этаже. Попасть туда было не так просто: вначале мы поднимались по центральной лестнице, потом шли по коридору, потом была ещё одна лесенка вверх, потом снова вниз, но этаж, где располагалась контора, был точно третий.

Окно выходило во двор и давало мало света, зато каждое рабочее место освещалось отдельной лампой. Рабочее место – это стол с эбонитовым покрытием, батарея бутылочек – видимо, с клеем – и резиновый валик.

От меня требовалось на пробу склеить два листа белой бумаги, но так, чтобы без пузырей, – дядя показал мне, как это делается. Детская забава. За полчаса я испортил листов тридцать: они либо неровно ложились один на другой, либо получались морщины или пузыри.

Как я уже говорил, в этом занятии я не видел большого смысла. Весь фокус состоял в том – дядя показал мне, – чтобы распылить клей как можно тоньше и равномернее. Между прочим, такого клея в продаже не бывает, заверил меня дядя, поскольку при распылении забились бы форсунки. Тем не менее клей был – вот он (на Западе есть всё).