Мартий облегченно вздохнул, увидев, что не он один стоит за спиной немощного Пифия. Многим птипапиям прислуживали их монахи, так же, как и папийцам св. Двора, завсегдатаям папийского стола.

Пир потряс Мартия. Привыкший к простой деревенской пище и монастырскому воздержанию, пораженный обжорством в трапезной Святикана, он не мог прийти в себя, мысленно творя молитвы.

Стены трапезной были украшены изображениями убитых, кровоточащих животных, свежее мясо которых пожиралось за столом в нескончаемой череде сменяемых блюд.

Сосуды с жидкостью прежде всего благоговейно подносились к папию И Скалию, прикосновение которого совершало чудо с превращением якобы налитой в сосуд чистой воды в сладостно-пьянящие вина, по вкусу и крепости не идущие в сравнение с деревенской веселухой.

Когда чудодейственную влагу поднесли Пифию, Мартий с ужасом узнал золотой кубок отца, подаренный тому, как старосте села, самим престолонаследником Кардием VII. Пифий тоже узнал кубок с изображением летящей птицы, запомнив его среди поднесенных Дордием драгоценностей за полученное им святое прощение. Настоятель монастыря, видевший убитого старосту, с отвращением отодвинул кубок, где было выгравировано имя Гария Лютого.

Раскрасневшиеся прелаты пьянели, жадно тянулись жирными пальцами ко все новым и новым блюдам. То к плывущим над столом заживо зажаренным, гордо изогнувшим шеи лебедям, то к закопченному клыкастому вепрю, с яростным рылом и сочными окороками, то к загадочной горе соловьиных языков, еще недавно нарушавших лесную тишину звонкими трелями, привлекая теперь к себе не столько неизведанным вкусом, сколько сознанием собственного превосходства над попранной красой природы. На блюдах-лодках лежали словно только что пойманные рыбы, вкуснейшие и нежнейшие, тающие во рту.

Между пирамидами заморских фруктов и ягод, божественно сладких или волнующе терпких, вздымались пенными бурунами взбитые и замороженные сливки, благостно охлаждая натруженные едой рты. И всюду сосуды, сосуды с волшебно превращенными напитками, в свою очередь превращающими дряхлых старцев в похотливых жеребцов.

После окончания пира одна из стен трапезной раздвинулась, и сидевшие за столом, объевшись и охмелев, могли лицезреть рядом с собой живые картины, которые должны были послужить искушением их умерщвляемой по законам церкви плоти.

Прекрасные женщины и могучие мужчины в первобытной наготе бесстыдно предавались у всех на виду распутным наслаждениям первородного греха, разыграв сцену совращения их коварным змеем, обвивавшимся вокруг их тел, принуждая соединиться.

Усмешки и невоздержанные возгласы опытных папийцев св. Двора подбадривали исполнителей.

Мартий заметил, как покраснел Пифий, устремив взор в пол. Мартий мельком взглянул на И Скалия. Все мигом смолкло, когда тот произнес тихим голосом:

— Всевышний требует от служителей своих не безвольного отказа от мирских сует и греховных побуждений, а победы над воочию увиденной мерзостью.

Гости же сладострастно лицезрели эту запретную мерзость.

Обратно в покои Мартию пришлось отнести Пифия на руках.

Уложив старца в постель под пологом и сам устроясь на жестком ложе рядом, Мартий поведал, что, стоя за спинкой его стула, он сочинил «Мрачный сонет», и прочитал его шепотом:

Пифий только молча покачал головой.

Мартий встал, погасил светильник, снова лег, но долго не мог уснуть. Слышал, как ворочается Пифий, тоже не спит.

В отведенной им комнате было темно. Ни одна звезда не заглядывала в узорчатое окно. Небо затянуло тучами.

А Мартий все думал, что мало сочинить стихи, надо еще как-то действовать. Но как?

А наутро тот же папиец св. Двора в алой мантии вкрадчивым голосом напомнил о начале церковного диспута в соборе св. Камения, величайшем из всех храмов на Земле.

Ораторы должны были выступать с кафедры возле алтаря, поражающего своей громоздкой пышностью, расточительным убранством из драгоценных металлов и сверкающих каменьев, золотой причудливой вязью папийских ворот, за которыми ощущалась небесная даль блаженства.

Диспут начал златослов Эккий, говоривший то громовым, то затаенным голосом.

— Милость всевышнего не ограничена ничем! Человек не мог бы существовать на Землии без надежды на прощение своих грехов, вольных или невольных. Святое прощение — это высшее проявление всевышней милости и доброты. Сомнение в этом преступно, и сомневающихся надлежит увещевать, как принято в нашей святой папийской церкви, твердой, как скала, веры, возглавляемой отцом и другом свято верующих Великопастырем всех времен и народов папием И Скалием.

Эта мысль на все лады повторялась последующими ораторами — в пурпуровых, алых мантиях или серых сутанах, — заканчивающими свои выступления безудержными славословиями в адрес Великопастыря всех времен и народов, золоченая статуя которого красовалась у папийских золотых ворот.

И Скалий слушал, сидя на балконе, как еще одна, живая, статуя, один среди пустующих с ним рядом мест. Его суровое, обезображенное давней болезнью лицо не отражало ничего. Оно казалось отрешенным. Но ни одно слово ораторов не прошло мимо его чуть оттопыренных ушей. Ему крайне важно было закончить диспут утверждением, что война стоит денег, в частности, подносимых за святое прощение. И слухи об отмене платы за него должны умолкнуть.

Диспут длился целых две недели и подходил к концу, наставала очередь Пифия. Мартий бережно ухаживал за ним и в последний день предусмотрительно имел долгую беседу с Кладием, передавшим приказание Mapтия тритцам, которые должны были (по заданию Дордия) охранять карету Пифия на обратном пути. Пифий при помощи Мартия взошел на кафедру.

— Святое прощение, — начал он, — берет свое начало с мученической смерти божественного Добрия, который, уча Добру, простил умирающего рядом с ним разбойника. Однако он не взял с того никакой платы за прощение, а потому оно и было святым.

Гул раздался под сводами храма св. Камения.

Пифий взмахнул руками, глотнул воздуха и пошатнулся, словно гневный взор с балкона молнией сразил его.

Мартий подхватил Пифия. Птипапий открывал рот, но звуки не вылетали из его горла.

И тогда И Скалий внятно произнес:

— Пусть монах, что рядом с ним, повторяет слова немощного оратора.

Благодаря замечательным звукопередающим особенностям собора тихий голос папия был услышан всеми.

Мартий Лютый, которому выпало на долю говорить в соборе св. Камения вместо птипапия Пифия, стал уже совершенно иным человеком, чем тот, кто видел в звездном небе две двигающиеся звездочки. Перенесенные потрясения, горькие думы и беседы с Пифием, невысказанные сомнения которого ощущались Мартием, сделали из деревенского парня гневного обличителя, готового стать вождем, ниспровергающим догмы пережившей себя папийской религии, скорее Зла, чем Добра.

Несколько лет споров не дали бы того результата, который принесли невзгоды, выпавшие на долю Мартия, в котором папий И Скалий не мог подозревать опасного противника, а Мартий стал им. И создавшееся положение решил использовать немедленно.

С кафедры зазвучал его ясный голос:

— Верный служитель всевышнего напоминает, что преступление не перестанет быть злодеянием, если добытые разбоем богатства в обмен на прощение передаются в казну Святикана для греховных пиров. Святикан от этого становится не ступенью к небесам всевышнего, хотя и покоится на скале, а скорее поднятым из ада вертепом сатаны. Разве святость совместна с обжорством и развратом под видом искушения, которое будто надлежит преодолеть. Но что значит это безобидное чревоугодие по сравнению с оправданием убийств, пожаров, кровавых оргий, нечеловеческих пыток, лицемерно называемых «увещеванием»? Кто дал право становиться между верующими и всевышним священнослужителям, алчным и жестоким! Разве каждый человек не вправе общаться со всевышним без посредников, вознося молитвы? При чем тут посторонние голоса, даже и поющие? А обет безбрачия папийских священнослужителей, обязанных соблюдать его вопреки человеческому естеству и якобы преодолеваемым искушениям? На деле этот обет является плохо прикрытой ложью, на что закрываются глаза папийцев, ибо все у них ложь, покоящаяся па лжи и лжи служащая.