— Я никогда ничего не боялся, ваша святость, и не побоялся прочесть вам стихи, ибо верю, что всевышний печется о добре, а не о благах тех, кто с назойливым усердием молит о них.

— Я вижу, что видение, призвав тебя в монастырь, было предостерегающим, ибо лишь здесь ты спасешься от возможных преследований, если поведешь достойную жизнь, как и подобает в обители смирения.

— Могу ли я считать ваши слова благословением для пострижения моего в монахи?

— Чувствую, что ты отличаешься от других добреитов, приютившихся здесь. Прежде, чем дам тебе благословение, хочу ближе узнать тебя.

И настоятель провел длительную беседу с беспокойным юношей, принявшим столь несвойственное ему решение.

И чем дольше говорил настоятель с ним, тем больше убеждался в недюжинности его ума, нежданной начитанности и смелости суждений, которые вполне могут толкнуть юношу в лапы службы «увещевания».

Пифию хотелось и спасти способного молодого человека, и вместе с тем обрести в нем умного помощника в делах, выходящих за рамки монастырского отречения, принося пользу мирянам. И он дал согласие на его пострижение.

Пифию предстояла поездка в Орлан, к которому приближались тритцанские завоеватели во главе со своим предводителем, провозгласившим себя королем Френдляндии Дордием IV, хотя истинный престолонаследник Кардий VII, сын покойного короля, находился в Орлане, и птипапий должен был встретиться с ним, хотя тот, по слухам, предавался пирам и любовным утехам.

Папийская религия обладала древней традицией отпускать новообращенного монаха к родным и близким для прощального кутежа. Село Мартия Лютого было на дороге к Орлану. Если после пострижения Мартия Лютого отпустить в село, можно заехать за ним по пути в Орлан, благо карета прелата беспрепятственно пропускалась обеими враждующими сторонами.

Пифий объявил Мартию о своем решении, и тот, опустившись на колени, принял благословение.

Предстоящему путешествию в Орлан с птипапием он был по-юношески рад, тем более что оно состоится после прощального пира в селе.

Длинный, из нескольких частей стол был вынесен во двор, и около него собрались многие жители села.

Мартий Лютый в новенькой сермяжной сутане поведал родным и близким, почему решил посвятить свою жизнь служению Добру и пошел в монастырь, где в тиши и молениях всевышнему надеется принести людям наибольшую пользу.

Речь свою отрешившийся от мирских сует инок произносил с кружкой пенящейся веселухи в руке.

Внезапный шум заглушил одобрительные голоса гостей, тоже отведавших питья.

По улице скакали конные воины на вывезенных с далекого материка свирепо храпящих лошадях. Всадники в темных панцирях с криками размахивали обнаженными мечами.

— Тритцы! — послышались возгласы ужаса.

Только что сидевшие за прощальным столом гости бросились врассыпную.

Во двор старосты влетел бравый, заросший рыжей бородой всадник в надвинутом на глаза черном шлеме и развевающемся кроваво-красном плаще, накинутом поверх лат. Его вороной конь, повинуясь седоку, вскочил передними копытами на стол, круша блюда с яствами и разливая пенящейся лужей веселуху.

— Хозяина сюда! — грозно крикнул бородатый всадник с близко посаженными яростными глазами и всадил меч в дерево стола так, что осколки посуды разлетелись искрами.

Его черненые доспехи зловеще отражали словно померкнувшие лучи солнца.

Отец Мартия, степенный Гарий Лютый, вместе с сыном оставшийся сидеть за столом, грузно поднялся с места.

— Чем староста селения может служить почтенному рыцарю? — спросил он, низко кланяясь.

— Не просто рыцарю, дурак, а королю Френдляндии должен ты служить, Дордию IV, вколоти это себе в свою безмозглую башку. И давай вытаскивай во двор незаконно пожалованное тебе золото и свое добро поценнее, которое ты небось припрятал для слабоумного Кардия, осмелившегося претендовать на занятый мною престол!

— По какому праву, ваше всевластие, намереваетесь вы забрать мое достояние? — неосторожно осведомился старший Лютый, в то время как его сын словно окаменел рядом с ним.

— Ты еще рассуждаешь, скотина! — заорал рыжебородый всадник, именующий себя королем. — Эй, тритцы! Вынести сюда во двор все ценное и сжечь это песье логово, да и остальные конуры приспешников кретина Кардия тоже жара ждут.

— Прошу простить, всевластный рыцарь, — вмешался монах, — позвольте спросить вас, чем заслужили жители этого мирного села вашу немилость?

— Молчи, монастырский ублюдок! Я не разрубил тебя на части, как смердящую тушу, только боясь затупить свой меч о твои сермяжные доспехи, и, подбоченясь, он хрипло захохотал.

Нагрянувшая во двор солдатня, соскакивая с коней, подхватила этот хохот, в восторге от остроумия своего короля.

— Прочь отсюда! — крикнул, тряся седой бородой, староста Гарий Лютый, поднимаясь на ступени крыльца, и тут же упал в пыль двора, сраженный мечом только что спешившегося хромого солдата, уловившего гнев на лице предводителя.

Мать Мартия Лютого, Нария, маленькая испуганная старушка, выбежала из дома и приникла к окровавленному телу старика, оглашая двор криком и заливаясь слезами.

Тот же припадающий на левую ногу солдат, видя, что «король», кивнув, поморщился, ударом меча заставил ее замолчать, и кровь ее смешалась с кровью мужа.

Мартий застыл, сведенный судорогой, скорчился над столом, не в силах произнести ни звука.

Тритцы потешались над его состоянием, осыпая его непристойными шутками.

Из дома вытащили сундуки с добром, сваливая в кучу золотые чаши, блюда и парадную одежду прямо у стола, за который уселись пировать «победители».

Потом из дома выволокли притаившуюся там младшую сестру Мартия Элию. Тоненькую, с бледным от страха лицом фарфоровой статуэтки. При виде убитых отца с матерью она потеряла сознание, и глаза ее закатились. Элию потащили за белокурые волосы в сарай.

А за столом, раскачиваясь все вместе из стороны в сторону, шумно пировали «король» и подручные, отдавая дань веселухе, издевательски предлагая отведать ее скрюченному Мартию.

Казалось невероятным, что его не убили, но у Дордия были на то особые причины. Отъявленный трус в душе, он страшился возмездия всевышнего за свои преступления и не чинил насилий над служителями церкви, дарящими (правда, за плату) «святое прощение», необходимое Дордию в его предательской войне против собственного народа на стороне заморских завоевателей с Тритцанских островов. Он считал, что власть, которой добивался, может держаться лишь на страхе, а страх вселяется жестокостью, не знающей пощады.

Из сарая выбежала похожая на девочку-подростка Элия в изорванном платье, с искусанными губами. Рыдая, она громко проклинала своих обидчиков.

Ее встретил новый взрыв хохота, а чтобы она не мешала воплями пирующим, по знаку Дордия ее убили.

Из дверей дома старосты повалил дым. По обе стороны улицы пылали соломенные крыши других домов. Солдаты забавлялись, рубя мечами слишком громко рыдающих женщин и протестующих земледельцев.

И в эту оргию насилия въехала карета, подвешенная к загнутым над ее крышей мягким рессорам, со священным символом птипапия на дверцах. Непомерно большие колеса вздымали пыль, и она, клубясь, сливалась с дымом пожарищ.

Птипапий Пифий высунулся из окна кареты, с ужасом взирая на развернувшуюся перед ним картину.

Около дома старосты карету остановили.

Из распахнутых ворот, пошатываясь, вышел сам «король Дордий IV». Сняв черный шлем, он потряс ярко-рыжей бородой.

— Рад видеть здесь вас, отец мой, как дыхание святости! — начал он заплетающимся языком. — Я готов был встретить и самого папия И Скалия, наместника всевышнего на Землии, Великопастыря всех времен и народов, дабы испросить у него святое прощение. За полагающуюся плату, разумеется, Дордий повел рукой вокруг, потом пьяно рухнул на колени, пробормотав: Прошу благословения.

«Святое прощение!» — мелькнуло в мыслях Пифия. Когда всевышний в лице папия И Скалия, Великопастыря всех времен и народов, возвел его в сан птипапия, то, отведя ему Орланский молельный округ, наделил его правом «святого прощения». Однако почему-то оставил настоятелем заштатного монастыря, кстати, лежащего на пути завоевателей к Орлану. Так не для святого ли прощения преступных захватчиков получил он от И Скалия свой сан, ведь папий не прочь был поддержать Дордия.