– Ты о чем?

– Не знаешь? Ну, браток, ты, по-моему, еще не проснулся. В бой идут одни старики. Офицеры. Усек?

– Не хило… – бормочу в ответ.

И начинаю усиленно ворочать мозгами. Увы, в голове уникальная пустота – ни шороха, ни звука.

Действительно, сегодня все происходит не так, как обычно. Нет привычной суеты, судя по всему, сном праведников спят командиры диверсионных групп – прапорщики и сержанты. В штабе и впрямь одни офицеры во главе с Батей. И чужаки, все в немалых чинах – молчаливые и загадочные, как сфинксы.

Отчаявшись придумать более-менее логическое объяснение происходящему, я взглядом вопрошаю Светличного: чегой это учудил наш "великий стратег"? – и незаметно для окружающих киваю в сторону Жошки.

Батя на миг прикрывает веки – мол, Ветлугин тут ни при чем – и поднимает глаза вверх. Вот теперь мне понятно – будем работать по заданию штаба армии. Давно не приходилось.

Но почему одни офицеры? На моей памяти такого не случалось…

Задачу ставит Батя. Богатырского телосложения, добродушный и тихий в приятельском общении, в бою он свиреп и неукротим, аки рыкающий тигр.

Однажды мы вместе с двумя солдатами почти сутки удерживали одну высотку возле Кундуза, и когда наконец приплелся вертолет с подмогой, Батя, вместо того чтобы зализывать рану, пошел во главе подкрепления в атаку и дрался дотемна, пока мы не выковыряли из пещеры последнего душмана.

Смотрю на карту маршрута, прикидываю расстояние, которое придется отмахать на своих двоих – моб твою ять! Сучий потрох – опять экзамен на выносливость! Будто и нет за моими плечами Афгана, где служба в разведбате спецназа – сплошное выживание на пределе человеческих возможностей.

Ловлю на себе взгляд Телушкина. В его глазах уныние и неземная печаль; он тоже парень сообразительный, понял сразу, что к чему. Подмигиваю ему с сочувствием – держись, браток, уж такая у нас с тобой везуха.

Мне его искренне жаль – с завтрашнего (пардон, уже с сегодняшнего!) дня он в отпуске, приказ подписан и получены подъемные, осталось всего ничего – отвальная с непременной рюмашкой, – но поди ж ты… И теперь, вместо прохладного и чистого воздуха родной Брянщины, ему придется дышать мелкой и въедливой, как толченое стекло, пылью пустыни.

А ведь дома его ждет хорошая девчонка, можно сказать – невеста, и ему хотелось предстать перед ней в полном ажуре… Увы, после таких заданий десантник-разведчик похож на запаршивевшего бездомного пса, на которого может положить глаз разве что живодер. Это в лучшем случае…

Мы получаем снаряжение, на этот раз облегченный комплект: "АКС-74У" – автомат с откидывающимся прикладом – и спецпистолет с глушителем.

Оружейным складом заведует прапорщик Онопко, черноусый хохол с мягким воркующим баском. Он немного хромает – память об Афгане. Бывший диверсант немного располнел, округлился, но в его быстрых и уверенных движениях по-прежнему чувствуется недюжинная сила.

– Удачи вам, товарищ капитан, – проникновенно мурлычет Онопко, пожимая мне руку.

– Спасибо, браток, – сердечно улыбаюсь в ответ.

Онопко достаточно хорошо знает, что мне предстоит, и по своей доброй и отзывчивой натуре удачи желает совершенно искренне. От его убаюкивающего голоса на душе становится как-то теплей, и я уже совершенно бодро вышагиваю на специальную площадку, где меня ждет парашют, уложенный мною еще с вечера.

Быстро сереющее на востоке небо потушило потерявшие алмазный блеск звезды и высветило черную изломанную линию горизонта – там высился мрачный голый хребет. Ранний рассвет посеял на металл боевых машин мелкую росу, от чего их желтовато-зеленые бока поседели. На аэродроме, невидимом из-за барханов, взревели моторы транспортного самолета.

Пора…

Киллер

Этот день мне запомнился во всех подробностях. Нельзя сказать, что он чем-то отличался в той череде нескончаемо-тягучих временных отрезков, отсчитываемых зарешеченным окном – свет, мрак, свет, мрак… – но уже с обеда я вдруг почувствовал нечто необычное, какой-то спазм в грудной клетке, от чего сердце совершенно беспричинно зачастило, будто пытаясь вырваться наружу.

Все мои чувства неожиданно обострились, голова стала ясной, и до боли знакомый холодок загулял по жилам, остужая вскипающую от волнения кровь. Так было всегда, когда я выходил на свою очередную "охоту"…

Они пришли под вечер, две незнакомых мне попки[3] из спецкоманды, или, как здесь их называли, "веселые ребята", каждый из которых был шире меня в два раза.

– К стене! Руки за спину, – скомандовал старший, с багровым отечным лицом.

От него разило сивухой, и пока он возился с замками наручников, меня едва не стошнило.

Второй, с перебитым носом – похоже, бывший боксер, – стоял молча, с отрешенным видом. Но эта кажущаяся безучастность могла в любой миг взорваться серией отработанных до автоматизма ударов, случись мне заартачиться или, что еще хуже, оказать сопротивление, – в его маленьких глазках светилась неумолимая жестокость и садистское предвкушение возможного "развлечения".

На моей памяти в нашей каталажке уже были такие эксцессы. Трудно рассчитывать на полную безмятежность человека, приговоренного к смерти. И еще более невозможно представить добросердечного тюремного надзирателя.

– Что, кончать поведете? – не удержался я от глупого вопроса.

– Куда надо, туда и поведем, – буркнул старший и подтолкнул меня к выходу. – Как по мне, так всех вас давно пора в расход пустить, чтобы зря казенные харчи не переводили. Чего там в верхах волынят, законники хреновы? – продолжал брюзжать он, пока мы топали по длинному мрачному коридору.

– Чтобы мы без работы не остались, гы… – наконец подал голос и бывший боксер.

– Тебе все смешочки, – огрызнулся в ответ старший. – Будто забыл, что людей не хватает и нам приходится по две смены вкалывать. Все камеры забиты по самое некуда. Уже не помню, когда с бабой в кино последний раз ходил. Пашем на износ.

Несмотря на серьезность момента, после его последних слов я едва не рассмеялся. Да уж, пахари…

Комната, в которую меня втолкнули без лишних церемоний, напоминала могильный склеп: сводчатый потолок, глубокие ниши в небрежно побеленных стенах, узкое стрельчатое окно забрано чугунной решеткой с завитушками. У окна стоял древний стол на массивных тумбах и два стула с вычурными спинками. За столом, небрежно поигрывая авторучкой с золотым пером, сидел холеный толстяк с черными маслянистыми глазами навыкате.

– А, вот, наконец, и вы, любезнейший, – фальшиво обрадовался он и показал пухлой ладонью на свободный стул. – Присаживайтесь.

Стараясь справиться с волнением, я неторопливо прошествовал к столу и уселся напротив толстяка.

– Курите? – Он пододвинул ко мне начатую пачку "Мальборо". – Нет? Бережете, значит, здоровье…

В его голосе прозвучала ирония.

– А я вот никак не брошу, сколько ни пытался – все напрасно.

– Что вам от меня нужно? – грубо спросил я, почувствовав, что начинаю закипать.

– Когда я шел сюда, то надеялся, что именно вам от меня кое-что нужно, – с ноткой барственного превосходства ответил толстяк. – Я адвокат…

Он назвал очень известную фамилию.

Если честно признаться, я опешил. Мне приходилось слышать по "тюремному радио" совершенно фантастические истории (которые на поверку оказывались чистой правдой) о судебных процессах, где этот человек выступал защитником. Почти все его клиенты или выходили на свободу, или получали мизерные сроки, вовсе не соответствующие тяжести содеянного преступления.

Но оплатить услуги этого адвоката мог лишь человек очень и очень состоятельный. Тогда почему он здесь? Какое ему дело до безвестного киллера, не имеющего ни валютных счетов за границей, ни заначенных сокровищ, к тому же приговоренного к высшей мере?

Чувствуя какой-то подвох, я насторожился.