В боевой обстановке эта тарахтелка, что порхает над головой, уже догорала бы на песке, а стрючки, забившие ее брюхо (думаю, их – спецназовцев группы захвата – там не более четырех человек), говорили последнее прости. Конечно, с моего позволения.

Не меняя позы, я скосил глаза на часы и в душе торжествующе захохотал – все, концерт закончен, у вертолета горючки осталось лишь на обратную дорожку. Адью, болтунчик!

Все-е-е… Ну и стрессик, моб твою ять… Когда вертолет превратился в точку, стремившуюся в бесконечность, я медленно-медленно распрямил ноги, разогнул спину, встал на одно колено и…

И – застыл.

Звук. Знакомый, не раз слышанный, но так и не ставший обыденным и привычным. Словно кто-то пролил воду на раскаленную плиту. Чувствуя, как меня прошиб холодный пот, я краем глаза посмотрел направо.

Мог бы и не смотреть. Конечно же, ОНА. Огромная, серовато-песчаного цвета, с оранжевыми пятнами вдоль спины и мелкими темными пятнышками по бокам гюрза. Или, как ее звали в Афгане некоторые штабные умники, левантская гадюка.

Как на меня, так один хрен. Тупая безмозглая тварь, ползучая смерть. Немало наших ребят испытало на своей шкуре укусы таких гадин, и очень немногие после этого остались живы.

Да, дела у меня сейчас, прямо скажем, неважные. Гюрза спала после ночной охоты, а я имел неосторожность потревожить процесс ее пищеварения.

И кроме того, что самое неприятное, нечаянно загнал эту тварь в угол – позади змеи высился скальный обломок с отвесными боками, похожий на хоккейную клюшку.

Я застыл, почти не дыша. И наверное, был бледен, как поганка. Не хотелось бы мне сейчас увидеть себя со стороны.

Я знал, что гюрза, которой преградили путь к спасению, бросается на врага без промедления. И прыгает на расстояние равное или даже чуть больше длины ее тела. А у этой гадины, толщиной с руку, от головы и до кончика хвоста уж точно не менее полутора метров.

И тем не менее змея вела себя на удивление смирно. Свернувшись в клубок, она подняла вверх тупую морду и внимательно разглядывала меня своими безжизненными и страшными глазами хладнокровного убийцы, впитавшего в себя всю жестокость породившего ее прадавнего мира.

Впрочем, разгадка относительного спокойствия гюрзы лежала, что называется, на поверхности – судя по раздувшимся бокам чешуйчатой твари, ночная охота удалась на славу. К тому же я торчал перед ней неподвижный, как гвоздь в доске.

Но я знал, был уверен, что стоит мне только шевельнуться – и пиши пропало. А сейчас сытая стерва, наверное, радовалась – как же, такая гора мяса припрыгала на зубок – и размышляла: не протухну ли я до вечера на такой жаре, если прямо сейчас сделать свой навеки усыпляющий укол?

Ну ладно, шутки шутками, а изображать перед толстой зубастой веревкой оловянного солдатика я не намерен. Да и время поджимает – не ровен час, вернется вертолет (а в этом я был уверен на все сто), и тогда уж точно хана.

Конечно, в моем РД среди прочих медикаментов есть и противоядная сыворотка, но валяться в госпитале и ждать, пока сестричка унесет судно, – увольте.

Медленно, по миллиметру, я начал опускать руку, которой держался за карниз. А хотел я добраться до берета, чудом удержавшегося на голове, когда мне пришлось дать деру от чересчур любопытного всезнайки, вышивающего по пустыне на летающем драндулете.

Если кто-либо услышит от меня, что в этот момент я был спокоен, как Будда, пусть плюнет мне в лицо и разотрет ногой.

Я так часто видел смерть в разных ее обличьях, что считал своей подругой и относился к ней с некоторой иронией ну и, понятное дело, опаской: воздушный поцелуй – куда ни шло, а вот в объятия – извините, мадам, мы люди вежливые и интеллигентные, так что свою очередь уступаем.

Но какой меня мандраж бил, пока я в сверхзамедленном темпе совершал па из китайского балета, ни в сказке сказать, ни пером описать. Интересно, почему человек испытывает такой страх перед всеми ползучими тварями? Страх первобытный, совершенно неподвластный рассудку и здравому смыслу.

По-моему, Адам и Ева сбежали из райского сада на землю только потому, что там чересчур много змей расплодилось…

Гюрза выжидала. Это была старая, опытная стерва (или стервец? – поди пощупай…). По тому, как она подняла голову еще выше и слегка отвела ее назад, я понял – эту гадину на мякине не проведешь. Похоже, ей нравился этот безмолвный поединок и она готова принять мой вызов.

Как хочется мигнуть… Нельзя. Тут и дышать-то нужно в минуту по капельке. Вот зараза!

Гюрза ждала…

Киллер

Ненависть. Ненависть и омерзение. Они плещутся во мне, будто я стал выгребной ямой. Я лежу на койке лицом к стене, и никакие разумные доводы не могут заставить меня посмотреть в его сторону.

Но я дышу с ним одним воздухом, а потому мне хочется вырвать свои легкие, чтобы ни одна молекула его воистину смрадного дыхания не могла больше проникнуть в меня и отравить вконец последние дни или часы перед казнью.

Мой сокамерник… За неделю, которую мы провели вместе, я перекинулся с ним всего несколькими словами. Не было нужды. Ни он, ни я не отличались словоохотливостью, да и о чем было говорить двум конченым людям на пороге преисподней?

У нас остались только воспоминания, и мы наслаждался ими отрешенно и в полной тишине. И только во сне он стонал, ворочался, а однажды, где-то после полуночи, вскочил, забился в угол и долго выл дурным голосом, правда, не очень громко, время от времени размахивая руками – будто отгонял страшные призраки.

Такое, достаточно мирное, сосуществование длилось до вчерашнего дня, когда "тюремное радио" наконец донесло мне сведения об этом человеке: кто он и за что приговорен к "вышке". Лучше бы я этого не знал…

Его искали почти десять лет. Помог, как всегда, случай, а не высокопрофессиональная работа нашей славной милиции, успевшей за эти годы отправить в мир иной вместо этого подонка двух невиновных человек. Так сказать, для отчета, чтобы успокоить общественность.

А он тем временем насиловал и убивал детей, и в свободные от своей кровавой охоты дни преподавал марксистско-ленинскую философию в одном из институтов – нес в массы великие идеи сплошного человеколюбия, братства и светлого будущего.

В мою камеру его подселили вовсе не случайно. Он был отверженным даже среди самых закоренелых преступников – воров-рецидивистов и убийц.

Еще на стадии предварительного следствия этого подонка насиловали практически везде, куда бы его ни пристраивало тюремное начальство. Насиловали зверски и изощренно. Даже тогда, когда водворяли в одиночку: у надзирателей ведь тоже есть жены и дети, и по ночам вся тюрьма наслаждалась воплями этого садиста, которому устраивали "день открытых дверей".

И только когда он попытался повеситься, уже после суда, ему наконец нашли пристанище – к сожалению, моя репутация тихони сослужила мне плохую службу. Почему его не определили в одиночку?

Все по той же причине – камеры смертников были заполнены под завязку, и запихнуть его туда означало, что он мог просто не дожить до окончания обычных для "вышкарей" процедур – ответа на прошение о помиловании и выстрела в затылок.

Наше правосудие всегда отличалось гуманностью…

Я слышу, как он вздыхает и ворочается. Представляю его бритую голову с выпуклым лбом мыслителя, бледное до синевы лицо и полные красные губы, словно два толстых дождевых червя угнездившиеся под острым птичьим носом.

Наверное, он был смазлив и пользовался успехом у женщин. В его облике было что-то демоническое, особенно глаза, а слабая половина человечества падка на необычность, нестандартность. Да уж, чего-чего, а этого у него не отнимешь…

Опять вздыхает. Вот, сволочь! Нужно попросить, чтобы его убрали из моей камеры. Хотя… сомневаюсь, что мне пойдут навстречу и доставят такое удовольствие. Для тюремщиков я мусор, и конечно они не видят особых различий между мною и этим садистом.