- И не то, и не другое,- ответил Ефим.- Какой же ты, братуха, нерассудительный! Русским же языком говорил: в главном американском городе есть такая улица…
- Опять про улицу! - перебил Мефодий.- Что ж, на этой улице одни сумасшедшие живут?
- Да ты послушай, голова! - сказал Ефим с досадой и посмотрел на Сергея, как бы говоря: «Вот и расскажи ему»…- Кто живет на той улице, я не знаю, а только называется она Уолл-стрит, и стоят на ней банки миллионщиков - они-то и мутят белый свет, и не дают трудовому народу жить спокойно… Теперь понятно?
- А-а… Оно-то вроде и понятно.- Мефодий задумался.- А скажи, этот Уолсурит и на нашу страну зарится?
- Око видит, да зуб неймет! - сказал Ефим.- Была у них такая думка, чтоб пустить свои щупальцы и в нашу землю, да и присосаться к ней…
- Ишь вражина! - воскликнул Мефодий.- Нет! К чертям собачьим! Мы у себя сами хозяева!
Пока варилась баранина и пока Мефодий готовил стол, Кривцов в самых кратких словах рассказал Сергею, кто такие братья Меркушевы… Выросли они в батраках, хотя и дед и отец у них были казаками. Петр Меркушев умер в бедности, оставив малолетних детей и жену в полуразваленной хате. Вскоре умерла и мать, и Мефодий и Ефим рано начали ходить по найму. Женились они тоже на батрачках. Жили у богатых хозяев, кочуя из одной станицы в другую. Мефодий со своей женой и с сыном-подростком обычно нанимались пасти отары овец, а Ефим то работал в кузне молотобойцем, то зубарем на молотилке, а то с женой поступил «на срок» - пахали, сеяли, косили траву и с весны до осени безвыездно находились в поле…
Но в тридцатом году кончилась батрацкая жизнь Меркушевых: в колхозе имени Калинина Мефодий был назначен чабаном, а Ефим - механиком молотильной машины. Шли годы, и братья Меркушевы постепенно обзавелись и хатами с подворьем, и коровами. Перед войной Мефодий уже заведовал овцеводческой фермой, а его брат руководил полеводческой бригадой. Еще в те годы Ефим критиковал чабанов. «И что за народ,- говорил он,- никакой механизации и знать не хотят. Положат герлыги на плечи и разгуливают по степи, как на курорте…»
На фронт братья Меркушевы уходили в один день. На станции, поджидая эшелон, Ефим сказал: «Жаль, братуха, нарушилась наша жизнь, а то бы я заставил тебя ввести на твоей ферме электрическую стрижку овец… Ежели успешно завершим войну да вернемся живы-здоровы, то тогда уж непременно я это сделаю…»
Ефим Меркушев праздновал День Победы в Берлине, а когда вернулся домой, Мефодий уже по-прежнему находился возле овец.
- Верно, Андрей Федорович,- подтвердил Ефим,- до войны была у меня думка электрифицировать чабанский труд, а теперь я раздумал.
- Почему?
- Чабаны могут подождать.- Ефим покручивал ус и о чем-то думал.- Сперва надобно урожай поднять… А как его поднять? Я уже знаю, как это сделать, и про все свои наметки написал в Москву. Жду ответа.
- Ефим, ради бога, не заводи балачку про свою механизацию,- сказал Мефодий.- Все уже слыхали!.. Зараз мы чин чином повечеряем, а после - кто куда: кто спать, а кто твои прожекты слушать… Лично я задам храпака!
Ужинали за низеньким круглым столиком - тоже горский обычай. Сидели кто на крохотном стульчике, кто на овчине, кто на свернутой бурке. Мефодий вынимал из котла дымящуюся баранину. В углу блестели черные глаза,- волкодавы, чуя сладкий запах мяса, положили морды на вытянутые лапы и не отрывали взгляда от чабанов…
У Мефодия и в самом деле нашлась бутылка водки - как раз всем хватило по рюмке. Ели с аппетитом и разговаривали о погоде, о покрове снега, о выпасах.
После ужина молодые чабаны наведались в кошару и, вернувшись, ушли спать и увели с собой Ванюшу. У костра остались Сергей, Кривцов и братья Меркушевы.
Мефодий бросил в огонь сухие чурки кизяка, и костер стал разгораться. Дым толстым столбом валил в засмоленное отверстие и, не вмещаясь в нем, на землю не садился, а висел, как облако, под крышей. На дворе гуляла пурга, слышался посвист ветра, иногда в дымовую трубу сыпался мокрый, тающий на лету снег. Костер вспыхнул пламенем - в закопченной кунацкой сделалось светло и уютно.
- Ефим Петрович, о чем же ты писал в Москву?- спросил Сергей.- Может, и нам расскажешь?
Ефим не спеша свернул цигарку, прикурил ее, держа в толстых, загрубелых пальцах уголек, и некоторое время молча смотрел на костер.
- Писал я о нашей жизни… Вернулся с фронта, пробыл дома вот уже более года, и все это время одна думка не дает мне покою: не так мы живем, как надо…
- Ого! Это ты, Ефим, далеко загнул! - отозвался Кривцов.- А как же ты еще хочешь жить?
- Как я хочу жить? А так, Андрей Федорович, я хочу жить, чтобы в калининском колхозе хлеба были горы, чтобы государство нами завсегда было довольно и чтобы никто не посмел нас ни в чем упрекнуть… А главное - облегчить труд колхозников, чтобы тяжесть легла, на плечи машины… Да чтобы и ты по осени не разъезжал по району, как угорелый, не хватался за голову и не кричал: «Проваливаем уборку! Ах, черт возьми, дожди льют, а у нас опять и там неуправка, и там не поспели!..» Вот как я хочу жить!
- Ты бригадир, от тебя и зависит, чтобы я часто не ездил по району.
- После войны дюже стал грамотный! - сказал Мефодий.
- Говоришь, от меня зависит? - продолжал Ефим.- Верно, за хлеб я в ответе в первую голову. Но я частенько примечаю: летом проезжаете по полю - и ты, и секретарь райкома, и все людей торопите, а в голове у вас, как я понимаю, тоже думка о темпах - что бы и то, и другое вовремя скосить и убрать. И на небо поглядываете, куда там уходят тучи… Будто и дожди не очень беспокоят, и люди наши стараются, а неуправка мучает. Урожай теряем… А отчего? Все от трудодня!
- Ай, шутник же ты! - Кривцов покачал головой.- При чем же тут трудодень?
- Все ему не так, все выдумывает,- бурчал Мефодий.
- Вы оба председатели райисполкома,- продолжал Ефим, не слушая брата,- и оба помоложе меня,- так вот что я вам скажу. В калининском колхозе нахожусь уже семнадцать лет. Знать, пережито немало годов, есть об чем вспомнить и есть на что взглянуть… В ту пору, как я вступил в колхоз, ты, Андрей Федорович, наверно, был еще комсомольцем, где-нибудь учился,- твою биографию я не знаю… А Сергею Тимофеевичу в тридцатом году, как мне известно, было всего восемь лет - совсем еще малыш. Про то, как рождались колхозы, вы знаете больше по книгам, а я их своими руками вынянчивал… Я-то хорошо помню, как мы первую весну пахали сообща, как учетчик писал мне за пахоту колья. Я вспахал два гектара, а мой сосед Никита Слюсарев - меньше гектара, а колья нам поставили одинаковые. Чего вы смеетесь? Теперь это смешно, а тогда нам плакать приходилось. Так вот. В скором времени все увидели, что на тех кольях далеко не ускачешь, потому была то не то что уравниловка, а черт знает что это было! Тогда стали учитывать так: вышел ты в поле, пробыл там до вечера - пишется тебе полный день, пробыл до обеда - получай половину дня. Тоже, сказать правду, статистика была незавидная! После этого придумали норму выработки - малость полегчало, стали платить и за труд и за день, и вот родился на свет божий наш теперешний трудовой день. С ним дело пошло веселее.
- Ну, вот и прекрасно! - воскликнул Кривцов.- Чего ж тебе еще надо?
- А он и сам не знает, чего ему хочется,- сердито отозвался Мефодий.- Как пришел с войны…
- А ты, братуха, помолчи,- сказал Ефим.- Я знаю, чего мне еще нужно, не беспокойся! - Ефим посмотрел на Сергея, как бы ища у него сочувствия.- Я хочу, чтобы труд колхозников полегчал, а трудодень потяжелел… Вот чего я хочу.
- Что же для этого необходимо? - спросил Сергей.
- Спаровать трудодень с машиной! - сказал Ефим и искоса посмотрел на Кривцова.
- И такое выдумал! - Мефодий даже махнул рукой.- Да это только молодых бычков спаровывают!
- Ефим Петрович,- заговорил Кривцов,- я тебя понимаю так: ты хочешь, чтобы у нас было больше тракторов, комбайнов и разных машин? Мысль правильная. Все, дорогой мой, идет к тому, что еще год-два - и недостатка в машинах не будет.