Покорнейше благодарю, не беспокойтесь, я сыт, приятный разговор лучше всякого блюда”.

Уже встали из-за стола. Манилов был доволен чрезвычайно, поддерживая рукою спину своего гостя, [Вместо “Манилов ~ гостя”: и Манилов, поддерживая рукою своею спину своего гостя, ] готовился таким образом препроводить его в гостиную, как вдруг Чичиков объявил с весьма значительным видом, что он намерен с ним поговорить об одном очень нужном деле.

“В таком случае позвольте вас попросить в мой кабинет”, сказал Манилов и повел Чичикова в небольшую боковую комнату, обращенную окнами на синевший лес.

“Вот мой уголок”, сказал Манилов.

“Приятная комнатка!” сказал Чичиков, окинувши ее глазами. В комнате было мебели немного: стол и на нем книжка[Вместо “В комнате ~ книжка”: Между двумя окнами помещался письменный стол, покрытый сафьяном. На нем лежала какая-то книжка] с заложенною закладкою, о которой мы уже имели случай упомянуть, несколько исписанных бумаг, но больше всего было табаку. Он был в разных видах: в картузах и в табачнице и, наконец, насыпан был просто кучею на столе. На обоих окнах тоже помещены были горки выбитой из трубки золы, расставленные не без старания очень красивыми[весьма красивыми] рядками. Заметно было, что хозяин около этого несколько позанялся сам.

“Позвольте вас попросить расположиться в этих креслах”, сказал Манилов. “Здесь вам попокойнее”.

“[Нет] Позвольте, я сяду на [этом] стуле”.

“[Нет] Позвольте вам этого не позволить”, сказал Манилов с улыбкою. “Это кресло у меня уж ассигновано для гостя: ради или не ради, но [вы] должны сесть”.

“Вы очень обязательны. Ох, боже, уж мне так право совестно”.[“Вы очень обязательны”, говорил Чичиков, садясь в кресла, “и мне, право, всё равно, даже еще лучше на стуле”.]

“Позвольте мне вас попотчевать трубочкою” [сказал Манилов].

“Нет не курю, не курю”, отвечал Чичиков ласково и как бы с видом сожаления. [отвечал ласково и как бы с видом сожаления Чичиков. ]

“Отчего?” спросил Манилов тоже ласково и с видом сожаления.

“Не сделал привычки, боюсь”, [сказал Чичиков: ] “говорят, трубка сушит”.

“Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение” [сказал Манилов. ] “Я нахожу даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже, с позволения сказать, во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря бога, до сих пор так здоров, как нельзя быть лучше”.

“Это я вам скажу, действительно случай. [В подлиннике: случаях] В натуре такое множество странных вещей. Но позвольте прежде одну просьбу…” При этом слове Чичиков огляделся вокруг, как бы желая знать, не глядит ли кто откуда-нибудь… “Как давно вы изволили подавать ревижскую сказку?”.

“Да уже давно, а лучше сказать, не припомню”.

“Как с того времени много у вас умерло крестьян?”

“А не могу знать; об этом нужно, я думаю, спросить приказчика. Ей, человек, позови приказчика”. Приказчик явился.

“Послушай, любезный! сколько у нас умерло крестьян с тех пор, как подавали ревизию?”

“Да как сколько? Многие умирали с тех пор”.

“Да, признаюсь, я сам так думал”, подхватил Манилов: “именно очень многие умирали”. Тут он оборотился к Чичикову и прибавил еще: “Точно, очень многие”.

“А как, например, числом?” спросил Чичиков.

“Да, сколько числом?” подхватил Манилов.

“Да как сказать числом. Число неизвестное. Человек до 80 будет”.

“Да, именно”, сказал Манилов, обратись к Чичикову: “я тоже предполагал. Большая смертность”.

“Ты, пожалуста, их перечти”, сказал Чичиков: “подробный реестрик всех поименно”.

“Да, всех”, сказал Манилов.

Приказчик сказал: “слушаю” и ушел.

Тут Чичиков ездил и вертелся минуты четыре на стуле. Наконец достал из кармана платок, высморкался, потом опять положил его в карман. Потом снова вынул и высморкался очень звучно, что он делал весьма искусно; потом принялся складывать очень фигурно вроде бумажника или записной книжки, потом вновь в карман и начал, наконец, так:

“Не можете ли вы мне продать кое-каких”, сказал Чичиков.

“Крестьян; да вы хотите с землей или без земли?”

“Нет к чему ж земля, в земле не настоит необходимость”.

“Скольких человек вы желаете иметь?” сказал Манилов, выпуская дым.

“Да всех тех, которые умерли”.

“Как умерли?”

“Я разумею, то есть, чтобы вы мне продали умерших”.

Манилов чуть не выронил из рук трубки и смотрел на Чичикова. Прежде всего в голове его пробежала мысль, не хочет ли гость пошутить; но лицо Чичикова было решительно сурьезно. Потом подумал он, не спятил ли он с ума, но и этого не было заметно: глаза Чичикова были ясны, и всё было как следует, довольно пристойно, да и сам он сидел с умеренностью и приятностью, как сидит благонамеренный чиновник. Находясь в таком затруднительном недоумении, он не нашел ничего другого сделать, как только выпустить изо рта дым чрезвычайно тонкою струею.

“Итак, можете ли вы уступить их?”

Но Манилов так сконфузился и смешался, что только смотрел на него и не мог сказать ни одного слова.

“Итак, вы затрудняетесь?”

“Я? нет, я ничуть”, сказал Манилов: “но я не могу постичь, извините моему неведению. Не имея ваших положительных сведений, или, как выражаются, объективных… я могу ошибаться. Вы извините, однако ж, меня — может быть всё это не то, может быть, вы это изволили выразиться так для красоты слога”.

“Нет, я в существе своем разумею”, сказал Чичиков.

Никак не нашелся на это ничего сказать Манилов и совершенно растерялся. Ему казалось еще необходимо сделать один вопрос, какой вопрос и как сделать его сообразно с приличием, и в каком роде. Кончил он, наконец, тем, что выпустил дым, но только уже не ртом, а чрез носовые ноздри.

“Так я бы с своей стороны уж и купчую совершил бы”, сказал Чичиков.

“Как на мертвые души купчую?”

“А, нет”, сказал Чичиков: “мы напишем так, как будто бы это были живые. Я уж видите сам служил и привык делать по законам. Уж это мой нрав — от справедливости ни на шаг”[[Так] Уж такой мои нрав. За правду и потерпел даже.].

Манилов в ответ принялся насасывать чубук так сильно, что он начал, наконец, хрипеть, как фагот. Казалось, как будто бы он желал вытянуть из него мнение относительно такого неслыханного обстоятельства. [мнение насчет этого обстоятельства] Но чубук хрипел и больше ничего.

“Может быть вы имеете какие-нибудь сомнительные рассуждения насчет меня?”

“О, помилуйте, ничуть. Я не насчет этого говорю, чтобы имел какое-нибудь, т. е. критическое предосуждение о вас. Но позвольте доложить, не будет ли это предприятие, или, чтоб еще более, так сказать выразиться, негоция, так не будет ли эта, так сказать, негоция, не соответствующею гражданским постановлениям России?”

Тут лицо Манилова приняло такое глубокое и значительное выражение, какого еще никогда и не видано было на свете, если ж и видано [было когда-нибудь], то очень редко. [значительное выражение, что всякой в ту же минуту принял бы его за министра. ]

“Нет, не будет”, отвечал на это довольно просто Чичиков: “Правительство в таких делах[Правительство в отношении этого] совершенно благонамеренно и никаких с своей стороны притеснений, даже еще будет довольно, потому что получит казенные пошлины”.

“А если будет довольно, это другое дело. Я против этого ничего”, сказал Манилов и совершенно успокоился.

“Теперь нам остается только условиться в цене и…”

“Как, неужели вы полагаете, что я стану брать деньги за души, которые в некотором роде [так сказать] окончили свое существование? Если уж вам пришло этакое, так сказать, фантастическое желание, то я с большой охотой вам их всех уступаю безъинтересно и купчую принимаю на свой счет”.

“Благодетель мой!” сказал Чичиков, схвативши обеими своими руками руки Манилова и подпрыгнувши на стуле с живостью, почти несвойственною для человека средних лет, имеющего чин ни слишком большой, ни слишком малый.

“Решительно не стоит благодарности”, отвечал Манилов. “Мне бы хотелось услужить в чем-нибудь, где бы можно точно доказать дружеское, этак сказать, влечение, магнетизм души… но умершие души — это, в некотором роде, совершенная дрянь”.

“Очень не дрянь”, сказал Чичиков с чем-то подобным даже на вздох: “Если б вы знали, какую вы этим услугу оказали человеку без племени и роду. Да, действительно, чего не натерпелся я. Каких гонений, каких преследований не испытал, какого горя не вкусил. А за что? За то, что соблюдаю правды, что был чист на своей совести, что[Далее начато: рука моя] подавал руку и вдовице беспомощной, и сиротинке горемыке”. Тут даже отер платком он выкатившуюся слезу.

Манилов был совершенно тронут.

“Так купчую вы уж, пожалуста, припасите поскорей, если можно”, продолжал Чичиков: “да не дурно бы, если бы на днях съездили в город, а до того времени я буду вас должен оставить, потому что у меня есть еще одно дельцо”.

Тут Чичиков взял [свою] шапку и отправился по углам отыскивать свою палку с набалдашником в виде собачки.

“Как, вы уже хотите ехать?” сказал Манилов, почти испугавшись.