Без названия

люди. Я с удовольствием поговорю, коли хороший человек. С человеком хорошим мы всегда свои[мы всегда большие] други, тонкие приятели. Выпить ли чаю, или закусить — с охотою, коли хороший человек. Хорошему человеку всякой отдаст почтение. Вот барина нашего всякой уважит, потому что он сполнял службу государскую, он надворный советник”… Таким образом рассуждая, лошадиный правитель вошел, наконец, в чрезвычайные отвлеченности. Если бы Чичиков прислушивался, то он бы узнал много подробностей, относившихся лично к нему, но мысли его так глубоко погрузились в различные сметы и соображения по поводу странного своего прожекта, что он был глух и нечувствителен ко всему. Наконец, сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг себя: всё небо было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опрыскалась каплями дождя. Наконец, громовой удар раздался в другой раз громче и ближе, и дождь хлынул вдруг, как из ведра. Сначала, принявши косое направление, хлестал он в одну сторону кузова кибитки, потом в другую, потом, изменивши образ нападения [своего] и сделавшись совершенно прямым, барабанил прямо в верх его кузова; брызги [его] наконец стали долетать в лицо нашему герою. Это заставило его опустить сверху кожаные занавески с двумя круглыми окошечками для рассматривания видов по дороге и застегнуться кожею. Дождь продолжал ливмя. [Вместо “Это заставило ~ ливмя”: Напрасно, опустивши сверху кожаные занавески с двумя круглыми окошечками для рассматривания видов по дороге, и застегнувшись кожею, думал он укрыться. Целая лужа набежала вдруг сверх кожи, и светлые дождевые волдыри спесиво плыли, сталкивая и уничтожая друг друга; вода стекала оттуда ему на ноги, между тем как брызги, прорывавшиеся в отверстие между занавесками и кожею, прохлаждали его живот в том месте, где оканчивался жилет и начинались панталоны. ] Это показалось Чичикову очень неприятным, тем более, что становилось темно и время близилось к ночи. [Далее начато: а. Он закрича<л>; б. Первое, что он] Первым делом его было закричать Селифану ехать скорее. Селифан, который тоже на самой середине речи был прерван громом и дождем, смекнул, что, точно, не нужно было мешкать. Он вытащил из-под козел, на которых сидел, какую-то дрянь[Далее начато: на которой] из серого сукна, оделся в нее и, схвативши в руки вожжи, прикрикнул на свою тройку, которая так была убаюкана и такое почувствовала приятное расслабление от его рассказов, что едва переступала ногами. Лошади пустились на рысях. Но Селифан никак не мог припомнить, два ли, или три поворота проехал. [Вместо “оделся ~ проехал”: и одевшись в нее, схватил в руки вожжи и прикрикнул на четвероногих своих слушателей, которые так были убаюканы и такое почувствовали приятное расслабление от его рассказов, что едва переступали ногами. Услышавши крик, лошади пустились на рысях. Сам даже серый с широким задом начал подтягивать. Но сам речистый правитель никак не мог припомнить, два ли, или три поворота проехал он, до такой степени был он занят своими наставлениями. ] Сообразивши все обстоятельства и припомнивши несколько дорогу, он смекнул, что, кажется, много было поворотов, которые он все проехал мимо. Так как русской человек в решительные минуты всегда найдет, что сделать, не вдаваясь в дальние рассуждения, то он тот же час поворотил свою бричку на первую перекрестную дорогу направо и, прикрикнувши: “Ей, вы други почтенные!”, пустился в галоп, мало помышляя о том, куда приведет взятая им дорога.

Дождь, однако ж, казалось, зарядил надолго. Лежавшая на дороге пыль мигом замесилась в грязь, и лошадям заметно становилось тяжелее тащить бричку. Колеса, обращаясь, захватывали на свои ободья, чем далее, более и более грязи и, наконец, сделались совершенно покрытыми ею, как будто толстым войлоком. Чичиков начинал беспокоиться, не видя так долго деревни Собакевича. По его расчету, ему давно бы была пора приехать. Он высматривал по сторонам, [Далее было: но решительно ничего не мог видеть] но темнота была такая, хоть глаз выколи.

“Селифан!” сказал он наконец, высунувшись из брички.”

Что, барин?” отвечал Селифан.

“Погляди-ка, не видно ли деревни?”

“Нет, барин, нигде не видно”. После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, [Далее было: а чорт знает, что такое] но что-то такое длинное, чему и конца[что и конца] не было. Начиналось оно почти таким образом: “Ей, вы сердечные! мои любимые. Ей, вывозите! Вывозите, вывозите! пых! пых! Забубенные вы! Пора, пора! хвать, хвать! Московские обыватели, толоконные приятели. [Вместо “Пора ~ приятели”: Ну, детки, ну разом! Ну-те еще, еще. Эх вы, сердечные, московские обыватели. ] Ну, други. Ну разом, разутешники мои…” Много еще прилагательных и новых существительных придавал. Это делалось без большого разбора, а что первое попадалось ему на язык. Таким образом дошло до того, что он начал, наконец, называть их секретарями. [А между тем дождь и не думал переставать, но еще, как казалось, более усиливался. ]

[Чичиков вертелся [в своей бричке], переседая [беспрестанно] из угла в угол. Сидеть ему было страшно неловко: куда ни выбирал он поместить себя, везде было мокро. В ногах у него[Далее начато: беж<ала?>] сделалась совершенная ванна, так что ему стоило только раздеться, и он мог тут же выкупаться. Дождевые капли хлопали по козырьку его картуза и сливались вдали в [несносное] однообразное урчание. Колеса и копыта лошадиные чвакали медленнее в грязи.

“Что, Селифан, не видно ли где[Что, Селифан, нет нигде] какой-нибудь деревушки?” сказал нетерпеливо Чичиков.

“Не видно, барин”, отвечал Селифан и, обратившись к коням, одолжил их довольно удачно кнутом, [Вместо “одолжил ~ кнутом”: хлыстнул их покрепче] от чего они сделали еще раз усилие пробежать на рысях. ] Между тем Чичиков начал примечать, что бричка стала качаться на все стороны и наделять его[и угощать его] препорядочными толчками. Это дало ему почувствовать, что они своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Сам Селифан, как казалось, смекнул [это], но не говорил ни слова.

“Что, мошенник, по какой ты дороге едешь?” сказал Чичиков.

“Да что ж, барин, делать, время-то такое. [Потьма], кнута не видишь, такая потьма”, отвечал Селифан и вслед за сим хлыстнул по всем по трем и покосил так бричку, что Чичиков принужден был держаться обеими руками. Тут только он заметил, что Селифан немножко подгулял.

“Держи, держи, опрокинешь!” кричал он ему. [“Держи, держи!” закричал он ему грозно: “опрокинешь бричку”.]

“Нет, барин, как можно, чтоб я опрокинул”,[опрокинул бричку] отвечал Селифан. “Это не хорошо опрокинуть. [опрокинуть бричку[Я уж сам знаю, уж я никак”.[уж я не опрокину] Засим начал он слегка поворачивать бричку, поворачивал, поворачивал и, наконец, переворотил ее как раз на бок. [наконец опрокинул ее на бок] Чичиков и руками и ногами шлепнулся в грязь, Селифан лошадей, однако ж, остановил. Это было ему и не трудно, потому что иначе они бы сами остановились, так они были изнурены. Однако ж[сами остановились, будучи изнурены совершенно. Этот однако ж] непредвиденный им случаи изумил его. Слезши с козел, он стал перед бричкою, подпершись в бока обеими руками, в то время как Чичиков барахтался в грязи и силился оттуда вылезть. “Ишь ты”, сказал он по некотором размышлении: [сказал он наконец] “и перекинулась!”.

“Ты пьян, как сапожник!” сказал Чичиков.

“Нет, барин, как можно, чтобы я был пьян!” отвечал Селифан: “я знаю, что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем поговорил и закусили вместе, — [в том нет ничего худого, ] закуска не обидное дело: с хорошим человеком можно закусить”.[“я знаю, что это нехорошо быть пьяным. Я такого дела не делаю. С приятелем поговорил, потому что с хорошим человеком можно поговорить, и закусили вместе, с хорошим человеком можно закусить. А я совсем не пьян. Я знаю, что это нехорошее дело быть пьяным”.]

Чичиков увидел, что гораздо лучше вместо слов приниматься поднимать бричку. [“Чичиков ~ поднимать” вписано карандашом. ]

[“Погоди, я с тобою после расправлюсь”, сказал промокший насквозь Чичиков: “Поднимай [дурак] бричку. Что, дурачина, стоишь”. Сказавши это, он немедленно принялся, с своей стороны, сам поднимать ее. ] Селифан тоже ухватился за нее обоими руками, и хотя бричка уже была совершенно поставлена, но он пёр ее так крепко, что чуть не переворотил ее на другую сторону. Так что барин должен был умерить его усердие порядочным ударом [по руке] в ухо, примолвивши: “переломаешь, скотина!”[Вместо “Селифан тоже ~ скотина!”: Селифан с своей стороны уперся обеими руками так крепко, что чуть не [опрокинул] переворотил ее на другой бок. Это заставило Чичикова закричать: “Стой, стой! всё переломаешь, скотина!”

“Нет, барин, ничего не изломано. Бричка крепкая: чего ж бы ей изломаться. Она бричка [крепкая] хорошая, московская бричка. Ей не можно изломаться. Она в Москве делалась”…

“Вот ты у меня поговоришь”, говорил Чичиков, стиснув от досады зубы. ]

Положение героя нашего было[Вместо “было”: в самом деле] не завидно. На нем было всё мокро, в бричке было тоже мокро. И как на беду ничего нельзя было предпринять. Оставаться на одном месте было гадко; ехать тоже не было никакой возможности. [Далее было: Доставши из-под подушки небольшой коврик, который не помню кем-то был ему подарен, кажется, какой-то дамой, он разостлал его сверх подушки и [сел] [оставался] сидел несколько минут в нерешимости, слушая печальную музыку дождя. ] Одно только жалкое утешение ему оставалось: бранить [кучера] Селифана.

“Нарезался же, мерзавец!” говорил он, сжимаясь, как зяблик, которого проняло холодом. “Толком толковали тебе дорогу. Можно было, кажется, понять”…