Когда ж ушел, кто жизнь мне был несущим,

Я на земле лишился бытия.

Другие этого — что я никто —

Там, на земле, конечно, не видали.

И разные мне имена давали.

Моя ж душа была к себе строга.

И вам, пожалуй, я открыть готов,

Как звал себя я, без высоких слов:

Мое простое имя — пустельга».

«О нет, о нет!— воскликнул Дант тревожно.—

Какая пустота в душе возможна,

Какая пустота — и в вашей, строгой!—

Когда идет она такой дорогой

Страданья и любви? Нет, не пустая,

Она полна, и, может быть, до края!»

Но спутница как будто рассмеялась:

«Все вы, земные,— вечно не о том!

Спросите лучше, как я жил потом,

Что на земле еще со мною сталось.

Не исповедуюсь я вовсе вам,

Суды мне ваши тоже не нужны,

Но имя Данте… Помню я, как там

Мы повторяли имя и горам

Флоренции, родной его страны…

Быть может, говорю я слишком много

И осторожней было б помолчать.

Но так тиха в Чистилище дорога,

И я как будто с ним… и там… опять.

Но он ушел. Давно? Вчера? Сейчас?

Не знаю. Только я не мог понять,

Хоть размышлял об этом много раз,

С какою целью, для чего мне дан

Остаток этих дней моих земных?

Не видел смысла никакого в них.

Иль справедливость высшая — обман?

И для чего испытывать мне ту

Неизъяснимую словами тошноту…

Ее все знают в черном океане,

А я узнал ее вверху, заране…

Однако, я привык еще при нем

Бессмыслие и случай отрицать.

И в отраженном бытии моем

Пытался смысл какой-то отыскать.

Был друг у нас. Иль полудруг. И он

Был постоянно чьею-то заботой —

Не знаю почему — но окружен.

Не стоил, мнилось, он ее. Но сон

Привиделся тогда мне очень странный,

Не ясный сон, не сложный, но туманный.

В тумане словно говорил мне кто-то:

„Больные не останутся одни.

Нуждаются в заботе лишь они“.

Проснувшись, я подумал: если прочь

Мой полудруг не отошел совсем,

Не велено ли мне ему помочь?

Но я, ведь, сам не знаю, как и чем,

И тоже болен, да и что могу?

Никто не будет слушать пустельгу.

„Ах, бросьте спорить, ничего не зная!“

И там никто не знал, что пустельга я.

Не получил даров я никаких,

Лишь дар любви. Но вот, порой, играя,

Нарочно сам выдумывал я их

И приводил тем многих к заблужденью.

Я внял, однако, сонному веленью.

Ведь человек-то все-таки был болен:

У тела своего он жил в неволе,

Но жил, не думая об этом плене

И не стремясь нимало к перемене.

Я ласково с ним речи заводил,

С терпением, с любовью говорил,

Он и не слушал. Думал о другом.

О чем? Как знать! О чем-то о своем.

Еще трудней мне было оттого,

Что я, ведь, знал: он не любил того,

Кого уж не было. Оттолкновений

От нас обоих он и не скрывал:

С трудом он нашим воздухом дышал,

В грош никогда не ставил наших мнений.

Конечно, я ему и не помог.

Он только сам себе помочь бы мог,

Когда б любить и верить мне посмел…

Но дар любви он извратил давно

И верил, что таков его удел…

Да уж теперь и это всё равно.

Итак — не удивлю, конечно, вас,

Сказав, что боль моя, мои страданья,

Мое усилие,— и в этот раз,—

Всё разбивалось о его молчанья,

Как волны океана об утес.

Не видел он ни моего страданья,

Ни братской нежности моей, ни слез.

Я до конца исполнил повеленье,

Весть о конце мне новый сон принес.

Но не о нем, а о другом виденьи.

Мне хочется вам, Данте, рассказать,

Прервав повествованье на мгновенье.

Об этом рано вам еще и знать,

И вы меня, конечно, не поймете…

Однако же — вам это передать

Хотел бы я, в моей о вас заботе.

И так дрожит сейчас душа моя…

Послушайте же, раньше чем уйдете.

На всей земле, должно быть, он — да я,

Одни мы знали тайну — без названья,

Закрытую еще для бытия.

Вот оттого, от этого незнанья,

Нет у людей и слова для нея.

Все имена — не то: любовь, страданье…

Неловко — иль предчувственно — ее

Мы, между нами, „сверх-любовью“ звали,

А „нежность братскую“ (названье чье?)

Уж люди и совсем не понимали.

Доныне скрыто от сердец и глаз,

Что где-то там, в тысячелетней дали,

Такое чувство посетило раз

Земное сердце… Как благоуханно

Цвело оно в тот незабвенный час!

Я говорю о сердце Иоанна

Святою ночью… Милый Данте мой,

Слова мои вам кажутся туманны,

Вы их забудете, придя домой,

И это хорошо. Ведь раньше надо

Пройти вам путь борения с судьбой…

Но после, знаю, будете вы рады

На этой тайне сердцем отдохнуть,

Коль суждена вам светлая отрада

Понять мои слова когда-нибудь.

Вас отступленье, верно, утомило,—

Ему — конец. И кончен был мой путь.

И вот, сама та благостная сила,

Что так заботливо его хранила,

Увидела, как тщетно мучусь я,—

И от земли меня освободила,

Чтоб успокоилась душа моя.

За послушанье же дала награду:

Позволила везде гулять по аду,

Искать того, кого с тех пор ищу,

И с ним остаться, если захочу.

А полудруг — свободней без меня

Стал жить, свое оберегая тело,

И все примернее день ото дня. —

Заботы отдал он ему всецело,

Однако, всё ж его не уберег,

И, кажется, через недолгий срок

Как я, был тоже от земного взят,

Хоть этому и вовсе был не рад.

Вы знаете его: ведь он тот первый,

С кем рассуждали в океане вы.

Он вам порядочно расстроил нервы,

Но вы не потеряли головы,

А хорошо утешили, я знаю…

Я в подземельи изредка бываю,

Как раз его я там и навещаю,

Но непременно в виде старушонки…

Он любит так… Ну что же, ничего!

Ведь очень я всегда любил его,

А он теперь невиннее ребенка».

«Да, а другой? Я так несправедливо

С ним говорил, и это, право, жаль…»

— «O, не беда,— Тень возразила живо.—

О нем напрасная у вас печаль.

Его я знаю — и отлично — тоже.

Мы как-то на земле дружили с ним.

Ему полезен ваш урок… Похоже,

Что лишь со мною на земле одним