Я проницателен. Мне удалось

Всё понимать и видеть всех насквозь.

Я говорил, что надо в самом корне

Зло пресекать. Что буду тем упорней

Я с ними спорить, что один я — вещий,

Они ж не понимают эти вещи.

Пожалуй, действовал я слишком смело,

Да не всегда, быть может, и умело…

Но возражений сердце не терпело.

Сказал один какой-то: «Он жесток».

— «Так что ж такое? Это не порок,—

Ответил быстро я. — Жесток наш век,

Жестоким должен быть и человек».

Однако собеседник не унялся

(Впервые, кажется, такой попался!)

И говорит: «Ну, это дело ваше,

Не всем нам пить из той же общей чаши.

Вам — ваше слово обличенья любо,

Мне ж кажутся слова такие грубы.

Другие я люблю в их тишине:

„Кто будет кроток сердцем и смирен…“

Я закричал тогда: „Смиренье — плен!

Я творчески хочу любить и жить!

А можно ли в смирении — творить?“

Тут собеседник мой пожал плечами

И отошел. С улыбкою невольной

Ушел и я, победою довольный.

На этом кончился и спор меж нами.

Но слушайте: признаюсь в первый раз

И говорю лишь только вам, для вас,—

Жесток я не был. Был, скорее, груб.

Особо с тем, кто — видел я — не глуп,

Кто даже не вступал со мною в спор,

Глядел лишь молча на меня в упор,

Чуть улыбался и — не соглашался.

О, с эдаким я вовсе распускался,

И резкостям, и грубостям моим

Уж никакого не было предела.

Но сколько я потом ни бился с ним,

И резкости не улучшали дела.

О том „смиренном“ спорщике моем

Я скоро позабыл. И лишь потом

Раздумался я как-то о смиреньи.

О творчестве своем и назначеньи.

Мне все хотелось допытаться — кто я?

Пророк ли я,иль попросту поэт?

А может, вместе,— то я и другое?

На это надо ж дать себе ответ.

Иль даром мне дано повсюду видеть

Одно ужасное, одно худое,

И обличать везде начатки зла?

Недаром и дано их ненавидеть.

Средь них моя дорога пролегла,

В борьбе я должен вырывать их корни

И чем бороться буду злей, упорней…

Но тут другая мысль вступала: как?

Оружием любви!— я утверждал нередко.

Однако, сам боролся и не так:

Ведь не всегда оружье это метко.

Я о любви говаривал так много!

Не любящих судил особо — строго.

Любил ли сам? Как дать себе ответ?

Казалось — да. А может быть, и нет.

Но очень много о любви мечтал.

Мечтал, что близок час,— его я ждал,—

Когда заветный этот час придет,

А он не может не прийти!— и вот

Я встречусь с той, которую любить

Мне суждено любовью совершенной,

Единственной, святой и неизменной.

Пока же лучше без любви прожить,

Не жалуясь, что и от той далек,

Что издавна в подруги мне дана,

Пусть любит с верностью меня она,

Но что же делать? С ней я одинок.

Ей не нужны мои живые речи,

Не слушает она моих поэм…

Нет, буду ждать иной и новой встречи,

Когда уж полюблю — совсем.

Понравилась однажды мне другая.

Я тоже ей понравился тогда.

Мое влеченье — чисто, как всегда

(Уж если добродетелью какой

Мне похваляться — это чистотой),

Но все ж, влеченье от себя скрывая,

Решил я думать, что ее — спасаю,

Что только ради этого спасенья

И в ней начатков добрых утвержденья,

Ее любовь к себе и принимаю.

Но сам я полюбить ее не мог.

Хоть думалось порою: не она ль?

И вижу — нет. И вновь смотрю я вдаль…

Так я и оставался одинок.

Но правду ежели сказать — я им,

Вот этим одиночеством моим,

Совсем не очень даже тяготился:

Скорее, в глубине души, гордился.

Святые жили же одни в пустыне

И не считали, при своем смиреньи,

Что это — одиночество гордыни

Иль, вообще, что это некий грех,

Но каждый, вероятно, в ощущеньи

Считал себя,— как я же — лучше всех.

Совсем не понимал я слова „друг“.

Кто мог мне другом быть из тех, вокруг?

Я обличал их, я боролся с каждым,

И к дружбе с ними не имел и жажды.

Был, впрочем, случай… Только я не знаю,

Сумею ль это рассказать я вам?

Дружил я раз… И друг мой, не скрываю,

Вначале был мне — вроде как я сам.

И хоть природно не были мы схожи,

О Главном думали одно и то же.

Но я считал себя всегда в движеньи.

Каком, куда же? Думалось — вперед,

К чему-то новому! Но кто меня поймет?

Не понимал я сам. Притом забвенье

Того, что в прошлом, у меня тогда

В душе так искренно и полно было,

Как будто не случалось никогда.

Еще я помнил, что меня касалось,

Но что моих касалось отношений

С ним, с этим другом,— сразу забывалось.

Должно быть, это враг мой,— Время,— мстило,

Легко из памяти моей стирая

Всё, что хотело, и меня толкая

Прочь от людей. Но вовсе не вперед,

А лишь за ту неверную черту,

Туда, в крутящуюся пустоту,

Где мы теряем прошлого оплот,

Где всё исполнено противоречий,

И где меняется все каждый час…

А уж о верности — там нет и речи…

Однако, вижу,— я запутал вас.

Но подождите, это ничего.

И для меня тут многое туманно,

Уж очень вышло с этим другом странно.

Ведь знал же я давно, что у него,—

В душе и сердце друга моего,—

Все было мне — как раз наоборот:

Он по своей природе верен был,

И в памяти все прошлое хранил…

Но я и это вдруг о нем забыл,

И сделался он для меня — не тот.

Я уж жалел, что был с ним откровенен,

Хоть он и оставался неизменен.

Ну, словом, наступили дни иные,

И стал он для меня — как все другие.

Я убедил себя, что он совсем

Застыл в недвижности. А между тем

Он должен бы, как я, вперед стремиться,

Чтобы творить… Я начал даже злиться.

И как других я прежде обличал

И мерку святости к ним прилагал,

Так начал я и к другу относиться…

Коль он как все — того ж, мол, и достоин,

Лишь я один совсем иначе скроен.

Так дружба наша и сошла на нет.

Во мне едва ее остался след.

Он, думаю, меня не забывает,

Да ведь ему и Время не мешает,

Оно над ним совсем не знает власти,

А я… Да разве сам я очень рад?

И чем, скажите, тут я виноват?

Не разорваться ж для него на части!