— А он — вы же видели… И добавил ещё… Праздник…

— Ты, получается, опять самый трезвый?

— Единственный, Иосиф Виссарионович!

— Трезвость — бесполезное достоинство, Орлов! Особенно — когда единственное.

— Я знал, что вы спите, товарищ Сталин, и очень извиняюсь… Но — события!

— Говори!

— Во-первых, гости уже прибыли. Из Китая… Ну, не оттуда, а с вашей другой дачи. Товарищ Мао прибыл, с одним словом! То есть — одним словом. Но — с одним переводчиком…

— Скажи ему, что прибыл раньше времени.

— Он знает, но говорит, что — умышленно. Надеется переговорить с вами до прибытия других гостей. Говорит — очень важно!

— Ты идиот, Орлов. Ты работаешь у меня не для того, чтобы верить Мао. А чтобы Мао не будил меня.

— А я, товарищ Сталин, не потому беспокою, а потому, что… Вы сами велели звонить в любой час, когда — разговор.

Я остыл:

— А кто теперь? И с кем?

— Товарищ Берия с товарищем Молотовым.

— Теперь уже с ним?

— Так точно, Иосиф Виссарионович.

— Тогда ты прав, Орлов, — кивнул я. — Что разбудил.

— Спасибо, Иосиф Виссарионович! Перевести вам?… К вам?

— Переведи! А Мао скажи — сплю. То есть — скажи переводчику. Пусть он тоже переведёт.

— Ясно, товарищ Сталин. Но почему «тоже»? Кто ещё?

— Ты. Ты ведь тоже должен перевести.

— Но я же — не словає. Я линию перевожу.

— Это я так. Шучу.

— А-а-а! — расхохотался Орлов.

— И ещё!

— Да, Иосиф Виссарионович?

— Власик звонил?

— Звонил… Но…

— Ну, чего мнёшься?

— Он тоже немножко того… Тоже приложенный…

— Почему «тоже»? Кто ещё?

— Как Лозгачёв… Но ведь праздник, товарищ Сталин…

— Говори!

— Доложи, говорит, товарищу Сталину, что нашёл его и везу… К столу… Как вам сказать…

— Скажи, как он сказал!

— Везу, говорит, майора Христа… Иисуса, товарищ Сталин…

— Отлично, Орлов!

— Да?

— Да. Переводи!

30. Долгожительство — дело вкуса…

Незадолго до войны Лаврентий катал меня на глиссере по абхазскому озеру Рица. И рассказывал о том, что если во всей Грузии на квадратный километр приходится втрое больше князей, чем во всём остальном мире, то в Абхазии на тот же километр приходится впятеро больше долгожителей.

Берия уговоривал меня подражать последним. И тоже очень долго жить.

— А разве очень долго жить возможно? — пошутил я.

— Необходимо! — настоял Берия. — Хотя долгожительство — дело вкуса.

— И абхазцы, говоришь, предпочитают долго жить?

— Сто и выше!

— Даже не-мусульмане? — не пошутил я.

— Вы шутите? — не понял Лаврентий.

— Абхазцы ведь мусульмане. И в году у них 10 месяцев. Вот и получается «сто и выше».

— Но долго живут и христианские абхазцы! — поручился Лаврентий. — У которых в году 12!

— А атеисты? Большевики?

— Пока неизвестно, — рассмеялся он.

— Почему неизвестно? А Лакоба кто был — известно? — обернулся я к другому грузинскому большевику. Который сдирал для Лаврентия шкурку с абхазского инжира. — Кто был Нестор Лакоба? Бразильский большевик? Или китайский?

От волнения тот раздавил пальцами сочный плод:

— Нет, товарищ Сталин. Лакоба был не бразильский и не китайский большевик, а абхазский! Даже лидер!

— Лакоба был не только абхазец и «лидер»! — по правил его Лаврентий. — Он был ещё враг!

— А разве лидер может быть врагом, Лаврентий?

— Может! — не испугался он. — По отношению к другому лидеру. Главному.

— И что же в этом случае получается? — улыбнулся я.

— В этом случае, Иосиф Виссарионович, — улыбнулся и он, — неглавный лидер живёт недолго. Меньше, чем сто. Даже если он абхазец. Как Лакоба.

Я убрал с лица улыбку и заключил:

— Если лидер — враг, Лаврентий, то он не «лидер и враг», а просто враг. И не другого лидера, а народа. А если он враг народа, народ и лишает его лидерства.

— И не только! — кивнул Лаврентий и защитился ладонью от водяных брызг. — Народ лишает его и жизни!

И сразу после этих слов началась пальба.

Стреляли громко, но неметко. Тем более, если целились в меня.

Попал в меня только Лаврентий. Лысиной — в живот. Сбил с ног на дно глиссера и — вместе с абхазскими большевиками — навалился мне на грудь. И лежал там долго — пока враги не перестали неметко стрелять в нашу сторону.

А может быть, в другую. Дело не в этом. И не в том даже, что, возможно, стреляли не враги. И стреляли не в меня, а в горный воздух. И что эту стрекотню подстроил сам Лаврентий. Чтобы с большевиками навалиться мне на грудь и прикрыть собою от пуль. Куда бы они ни летели.

Не в том также дело, что именно тогда я и решил поднять его из Грузии в Москву. Дело в том, что хороший художник, то есть мастер, опережает жизнь. Пусть даже Лаврентий и разыграл на Рице спектакль — он выразил вечную правду: враги, увы, таятся всюду. И выразил её в драматической форме.

Про Рицу Лаврентий вспоминал часто. В последний раз — в начале этого года.

Иосиф Виссарионович, говорит он, помните ли высокогорную Рицу? И помните ли, что, несмотря на её высокогорность, в вас там стреляли? Слава богу, не метко! Но враг не дремлет, Иосиф Виссарионович! И с каждой неудачей совершенствуется!

Я и сам чуял неладное. Слишком уж тихо было вокруг.

А тихо потому, добавил Лаврентий, что враг поднялся очень высоко. Так же высоко, как высоко над морем — и тоже тихо — залегло озеро Рица. Выше — лишь вершина. Куда, мол, враг и метит.

Это известие Лаврентий получил из Америки. Где решили, что пора всё кардинально менять. Не у них, а у нас. И что ждать милостей от природы нельзя. Ибо не исключено, мол, что Сталин решил подражать абхазским долгожителям.

По словам Лаврентия, кто-то из моих засранцев согласился с Америкой, что милость у природы надо вырвать. То есть срочно меня репрессировать.

Но посмертно. Чтобы мне не удалось поговорить с народом.

«Это смешно! — рассмеялся я и махнул рукой. — А как они собираются меня репрессировать?!»

31. Читал много книг — и имел столько же принципов…

Через месяц я, разумеется, снова рассмеялся и спросил Лаврентия — есть ли новые вести из-за океана. Есть, отвечает, но не вести, а инструменты. И хорошие. То есть — крохотные и чувствительные. Не чета, мол, извините, отечественным микрофонам.

Ладно, махнул я рукой, играйся!

Датико Накашидзе рассудил верно: Лаврентий боялся прежде всего за себя. Засранцы его ненавидели. И не потому. А потому, что он умнее их. И талантливей. Но главное его преимущество в другом. Он знает, что сменить меня не сможет. По крайней мере — единолично. И не раньше, чем когда перестанет быть грузином.

Поэтому я и доверяю ему. Опять же — пока. Потому что он может всё, — даже перестать быть грузином. И доверяю я ему что бы о нём ни говорили.

Датико Накашидзе тоже видный чекист, но не знает, что сменить Лаврентия не сможет. Даже если бы не был грузином. Он — глупый романтик. Хотя Лаврентий доверил ему установку микрофонов по другой причине. Датико приходится ему родственником.

Я знал его ещё подростком. Когда он тётю свою навещал, лаврентиеву кузину. Она служила у нас экономкой. После Нади.

А он пытался сдружиться с моей Светланой, но ничего не вышло. Перестарался. Читал, оказывается, много книг — и имел столько же принципов. И изложил их ей все. Но Светлане не понравился ни один. Тогда он заявил ей, что имеет и совершенно другие.

Но она потребовала у его тёти, чтобы он перестал приходить. Или умножать и менять принципы, хотя дело не в них. Он, дескать, сильно потеет, а пот отдаёт луковым запахом.

Датико старался понравиться и мне. Но тоже перестарался. Читал наизусть из Вальтера Скотта и Байрона. По-английски. До сих пор, кстати, подозревает, что я говорю на всех языках. И до сих пор при виде меня краснеет. И главное — потеет.