Мне объяснили, однако, что баба говорит по-русски. Поднимаю трубку и выясняю, что хотя отец её известный русский дворянин, звонит она от имени французской писательницы. Неизвестной.

Но эта баба разговаривает со мной надменно. Ей не понравился мой акцент. Дескать, — хуже, чем еврейский.

Хотя звонила она не обо мне поговорить. О писательнице. Которая, мол, стала недавно лесбиянкой. И моей любовницей. То есть — не моей, а её. Я поздравил наследственную дворянку, но добавил, что занят и жду сейчас более важных известий.

Важнее не бывает, возражает она и добавляет, в свою очередь, что эта писательница — не совсем лесбиянка. Дуалистка. Спит даже с мужиками. И даже с лысыми.

Я предложил ей передать теперь поздравления писательнице. А потом вместе с ней пойти на три буквы. Или — учитывая особенности дуализма — на пять.

И тогда она меня оскорбляет. Ты, мол, либо дурак, либо хуже — тоже еврей. Что значит «тоже», насторожился я. «Тоже», как кто?

И она назвала мне нашего Ильича.

Доказательствами, впрочем, располагала к другому обвинению. Ради чего и звонила. Писательница, говорит она мне, к сожалению, очень хорошо знает вашего Ильича. С которым встречалась, когда он жил в Париже, а она сочиняла роман о беглом революционере.

Встречалась часто, но уступила ему только раз. А потом отказывалась. Наотрез.

Почему? — возмутился я.

Оказывается, не потому, что Ильич картавил. Или что, как выяснилось позже, он женат. Или наконец, что её отбила у Ильича моя собеседница.

Ваш Вождь, говорит собеседница, нашу писательницу заразил.

И не большевизмом, а гонореей. Большевизмом не смог. Смог только гонореей.

Но повёл себя по-хамски: отнекивался и утверждал, будто здоров. И будто заразил её другой революционер. А может быть, — и не революционер, а приспособленец. Соответственно, мол, ваш Вождь не признал за собой никакой материальной ответственности.

Правильно, отвечаю, он очень здоров. А её заразил приспособленец. И прощайте, а то опоздаете куда я вас послал.

Но она, увы, снова нашла что добавить. Ваш Вождь, говорит, написал писательнице ворох грязных писем. Много грамматических ошибок, но столько же скабрезных деталей. И отнюдь не о буржуазии.

А о вневагинальном сношении.

О каком? — удивился я. И она повторяет мне из Парижа это самое слово. Которого я тогда не знал. И признался в этом. Она объяснила. Правда, — стесняясь. Поскольку её отец, повторяла, был известный дворянин. Но потом — как ни в чём ни бывало — стала читать отрывки из этих писем.

Застеснялся даже я. Хотя она предупредила, что в переводе это звучит мягче. И хотя мой отец был неизвестный сапожник.

Мы торговались долго. Но мне удалось убедить её, что денег для откупа от скандала у нашего правительства пока нету. Хотя бы потому, что пока нету и правительства. Но когда, говорю, оно будет, будут и деньги. И вашу писательницу мы обидеть не посмеем.

Если же в правительство введут также меня, то не обидим и вас. И вдвоём с ней будете кататься, как сыр в масле. Вневагинально.

Так и вышло. Я всегда держу слово. Моей собеседнице мы ничего, разумеется, не платили, потому что её отец был дворянин. И не важно даже — известный или нет. Главное, — она ни при чём.

Но писательнице выплачивали пенсию вплоть до того дня, когда Крупская решилась наконец покинуть нас, живых, и вернуться к Вождю. Несмотря на то, что он был как бы с нами.

И главное, несмотря на то, что даже при жизни он пользовал её лишь в начале. Причём, с досады, что её подруга ему отказывала.

А Крупская меня ещё ненавидела! И ставила Троцкого выше. Что бы сталось с её базедовым взглядом, если бы та дворянка дозвонилась до болтуна Лейба!

Но, видимо, список свой он от этого взгляда укрыл. О чём я и рассказываю. Да, Ильич включил меня в число пятнадцати министров!

И благодарил за чуткость к жене. И — что я уберёг её от раны.

Хотя от позора уберёг я государство, а не эту дуру.

И даже не Вождя. Который к концу тоже осоловел. Не только кукарекать начал, но даже к жене прислушиваться. А она ему накудахтала обо мне гадости. Что я к ней нечуток. И он нахохлился. Прислал записку: не позволю! Я Вождь, а она мне — интимный друг!

Но ведь друзьям дарят духи или шарф, а не гонорею. И почему — будучи Вождём — он забыл в Париже о чуткости к этому интимному другу, когда другому другу, менее интимному, строчил записки о невагинальном сношении.

Или когда поселил у себя с самым интимным другом ещё одну блядь. И тоже называл её интимным другом. Предаваясь с ней тем же невагинальным сношениям. И прислушиваясь при этом не к жене, а к граммофону. К «Аппассионате» Бетховена.

Я, может быть, не очень чуток и к классической музыке, но ни с первой женой, ни со второй не позволял себе ничего вневагинального. Даже с Валечкой — только сегодня.

Но я об этом уже написал. Сейчас же рассказываю о том, что уходящая дорога напоминает мне верещанье цикад, а оно — звон телефонов в главные дни.

А тот день был в моей жизни из главных. Хотя мне стукнуло уже 37, именно тогда я и получил впервые работу. Если не считать четырёх месяцев в тифлисской обсерватории. Чего я не считаю. Ибо не за звёздами родился наблюдать.

Потом были другие главные дни. И другие звонки. Напоминавшие мне верещанье цикад. И, стало быть, похороны отца. И дорогу, ведущую в никуда. А на ней — исчезающего в дымке Христа.

В чистом белом хитоне.

29. Трезвость — бесполезное достоинство…

Но в этот юбилейный вечер, во сне, он впервые объявился мне в майорских погонах. И не спешил удаляться. Сам же и затеял разговор о главном.

О конце мира.

Видимо, тоже решил уважить мой юбилей. Или встревожился, услышав речь писателя Леонова. Что настал час отсчитывать время с моего рождения.

Быть может, решился наконец на большой разговор. А почему, собственно, нет? С кем ещё ему говорить? И потом — сам-то он царём так и не стал. В отличие. И дослужился лишь до майора. Тоже — в отличие.

А я — и он это уже видит — не просто ведь царь. Хотя и сам он, правда, не простой учитель. И не ровня ему другие цари или маршалы.

Потому и вошёл ко мне без стука. И закурил мой «Казбек». И развалился в моём кресле. Давя при этом спиной мой новый китель с маршальскими звёздами.

И стал изрекать в глаголах сущие истины.

Когда он договорил про чаши гнева и я бросился к нему с распростёртыми руками, меня поразил не только его вид. Не только погоны на хитоне и фуражка со звездой вместо тернового венца.

Более неуместным показался мне звон цикад. Не внезапным и резким, а именно неуместным. Ибо Учитель никуда не удалялся. Сидел за столом — и петлистой тропы рядом не было.

— Куда же ты уйдёшь, — изумился я, — без петлистой тропы?

— Как можно?! — отвечает. — Я не ухожу, товарищ Сталин!

— А почему трещат цикады?

— Это не цикады, — отвечает майор и поправляет на лбу фуражку, чтобы не кололась терновыми шипами. — Это телефон.

И тут во сне я сознаю, что мне это только снится. Никакого Учителя в облике майора! И никакого майора в облике Учителя! Только сон! А на самом деле — ни венца, ни фуражки! Ни цикад, ни телефона!

Но хотя я и повернулся на другой бок, прикрыв себе ухо плечом, цикады не унимались. Не перестали тревожиться. Звенели точно как на кладбище. Когда от меня уводили отца. Точно как в траве на обочине белой дороги. Когда уходил от меня Христос.

Я испугался за себя, собрался с силами и попятился назад. Вышел из сна.

И увидел мой диван. А на нём себя. А на себе кальсоны. И почувствовал, как затекла рука. И услышал, как трещит телефон. И вспомнил, что мне 70 лет. И что в 70 лет с дивана поднимаются кряхтя. И несмотря на возраст, хотят пожаловаться маме. На то, что не дают поспать.

— Товарищ Сталин, это, извините, Орлов! — сказал Орлов.

— Почему Орлов? — буркнул я. — Почему не Лозгачёв?