Близнецы тревожно переглянулись. Их окружали, между ними зависали, обволакивая со всех сторон в странном колыхании, сонмы молчунов — не стремительно налетающие с непредсказуемой стороны вихри, а нечто зловеще застывшее в раскалённом воздухе.

Вокруг них медленно вылепились тусклые гримасы многочисленных прозрачно-бледных спиралек, они чуть-чуть подрагивали и ехидно ухмылялись, совершая еле заметные хаотичные колебания во всевозможных направлениях. Словно бы каждым движением они всасывают порцию знойного воздуха, от этого дышалось всё труднее. Недвижность Радужных дюн парадоксально усиливалась едва заметным вздрагиванием блёклых воздушных струек, болезненными гримасами многочисленных тусклых спиралек.

Сколько времени они в этом душном кошмаре, оцепеневшие от беспомощности ребята не знали. Даже неунывающий Шмулик сник, забыв о том, что у него хранится за пазухой. Он только еле слышно бормотал что-то как бы сам себе. И вдруг, мучительно преодолевая бессилие и апатию, отчаянно возопил: «Братишка!

Немедленно… петь! Что угодно! Цвика! Я на угаве, а ты — на флейте! Сейчас же!» Его отчаянный вопль прозвучал пугающе беспомощным хрипом, и это всколыхнуло остальных. Они почти не слышали его слов, но ощутили его тревогу и отчаяние, и поняли, что надо делать.

Рувик еле гнущимися, распухшими, как сардельки, пальцами вытянул из кармана ницафон, вытянул на всю длину такринатор. Шмулик благодарно улыбнулся и приложил угав к потрескавшимся губам.

Издав первые звуки, Шмулик в панике обнаружил, что едва их слышит. Необходимо, понял он, смочить горло. Мальчики жадно приникли к флягам и сделали пару глотков.

Им стало легче, огромные глаза-виноградины близнецов снова заблестели… Шмулик распухшими, плохо сгибающимися пальцами снова поднёс к губам угав и осторожно издал ткуа, поначалу почти неслышное. Мальчик облизал губы и снова дунул в «басовый» шофар угава, потом перешёл к следующему и так, пока не проиграл ткуа на всех шофарах, составляющих угав. На самой высокой ноте его угав зазвучал чуть погромче, потом ещё громче, и, наконец — зазвучал чисто и звонко! Он снова облизал губы и выдал целый каскад шварим. Ободрённый прорезавшимся чистым звуком, мальчик улыбнулся, рассыпал над блёкло-радужными холмами ещё одну звонкую трель шварим, и уже совершенно уверенно вывел на угаве мелодию одной из песен, которую близнецы чаще всего пели и дома, и сейчас на пути по виткам «Цедефошрии». Цвика весело заиграл на флейте. Рувик распухшими от жары пальцами осторожно коснулся струн гитары и, улыбнувшись запёкшимися губами, сначала чуть с хрипотцой, потом чистым баритоном, похожим на голос отца, затянул: «Упорхнув, словно птица из сети…». Цвика воодушевлённо подхватил. Рувик закончил песню незаметно и ловко вплетёнными в песню словами: «Не кажется ль вам, что стало чуть легче дышать?..

И вроде не так уж и жарко…» — улыбнулся, подмигнул и продолжал воодушевлённо петь всё более крепнущим голосом. Измученные жуткой атакой душного зноя, они уже не надеялись издать хоть какие-то звуки, — о мелодии и говорить нечего!

Шмулик улыбнулся и откликнулся: «Мальчики, давайте всё время, пока мы пересекаем эи, так сказать, Радужные Дюны, петь и играть? Можно по очереди… И вот что, Рувик, не убирай ницафон: может, он от наших песен зарядится!» — «Во всяком случае, такринатор прореагировал на угав, как я и рассчитывал. Но всё равно ты прав: нужна хотя бы маленькая подзарядка… Шмулон, свой ницафон подзаряди от угава…» Измученные, мальчишки держались только на энтузиазме, но они решили, пока есть силы, петь и играть.

Шмулик первый обнаружил, что они вышли на вьющуюся по твёрдой почве тропку, и ноги не вязли в тускло мерцающей пыли. По обе стороны тропки перекатывались, переливаясь всеми цветами пыльной радуги всё те же Радужные Дюны. Между холмами вихлял «кошмарненький пескоструй», как назвал это Рувик. И нигде вокруг ни капли влаги, даже стелющиеся колючки остались где-то позади…

Цвика первым заметил странное «нечто о трёх ногах», неподвижно возвышающееся вдали между высокими холмиками, и туда вела извилистая тропка. Неподвижное издали, вблизи это «нечто» оказалось живым и дышащим. Мальчики с любопытством смотрели на удивительное создание. Чуть подрагивали две ослепительно-серебристые пышные кучки сверху и по бокам, похожие на пышные кудельки. Такой же ослепительно-серебристый, ритмично подрагивающий куделёк, но гораздо более пышный и втрое-вчетверо большего размера, вершил это удивительное создание, возвышающееся в жутковато-таинственном месте.

Когда ребята приблизились к удивительному созданию, оно начало медленно извлекать мелко вибрирующую «ногу» из тускло переливающейся песчано-пыльной горки. Движения были исполнены ленивой медлительности и глубокой задумчивости.

То, что ребята приняли за третью ногу, под самый конец медленного, плавного процесса оказалось гибкой, длинной и толстой шеей, которую венчала несоразмерно маленькая головка с игривым хохолком.

Ребята застыли, раскрыв рты и глаза, глядя на медленно вылезающую из тускло посвёркивающего песка темно-сероватую с блёклыми переливами шею, затем голову, увенчанную хохолком, на появление томно прикрытых глаз, далее — мощного, переливающегося едва уловимой радугой сероватого клюва. Когда создание выпрямилось во весь свой гигантский рост, стало ясно, что пышные серебристые кудельки — это не что иное, как крылышки и хвост удивительного создания. Они ярко сверкали на чуть проглядывающем сквозь серо-желтоватые тучи пугающе-безликом, безразличном диске белёсого солнца.

Это и был Задумчивый Страус, о котором информировала стрелка указателя. Он был занят тем, что погружал маленькую головку в мягкий сыпучий песок и удерживал её там какое-то время. Извлекал голову из песка он только для того, чтобы вдохнуть новую порцию воздуха, горячего и вязкого, скудного живительной влагой — и тут же снова запихнуть, как правило, в соседнюю кучку песка. Лучше что-то, чем ничего, как видно, рассудил задумчивый чудак, пока дают…

Если что и могло отвлечь Страуса от высокоинтеллектуального занятия, так это неожиданное появление в Радужных Дюнах незваных гостей. Задумчивый Страус грациозно и медленно выпрямился, в том же темпе и ритме с благородной ленцой, распахивая большие, тёмные, ласковые глаза. Затем он с милой, неуклюже-детской грацией повёл крохотными пушистыми крылышками и встрепенулся, стряхивая с себя песчинки, словно бы он только что выбрался из воды и отряхивается от жемчужных капель. Во все стороны блёклыми блёстками разлетелись тучи мельчайшего песка и пыли.

Ребятам показалось, что снова на них со всех сторон одновременно налетел блёкло сверкающий вихрь, что от этого причудливого создания повеяло не то, чтобы угрозой, но… безразличным, с оттенком любопытства, приятием этой угрозы.

Крепко ухватившись за руки, они ошеломлённо отступили в сторону: чего-чего, но такого? — они от громадной, по виду совершенно безобидной птицы не ожидали, — и принялись отряхиваться. Страус, как показалось ребятам, со скучающим любопытством глянул на них, переводя взор своих круглых глаз от одного к другому потешными скачками.

Цвике захотелось подойти поближе и погладить пушистую птичку по маленьким мягоньким крылышкам. На лицах близнецов проступил неподдельный интерес, и они, вслед за Цвикой, протянули руки к пушистой птичке. Вот только… добраться до пушистых, мягоньких крылышек мальчикам почему-то никак не удавалось. Страус был недосягаем, хотя, казалось, — вот он, стоит рядом, на расстоянии протянутой руки.

Каково же было неприятное удивление, когда оказалось, что рука пронизывает пустоту…

Ребята так увлеклись попытками погладить Задумчивого Страуса, что не сразу заметили разбросанных в живописном беспорядке по всему, насколько хватало глаз, пространству, таких же Страусов, клонов первого, синхронно совершающих одинаковые замедленные движениях.