Расслабившись, ребята не заметили, как их снова куда-то занесло. Только вдруг снова обнаружили себя посреди мрачных лабиринтов. Вокруг клубился туман цвета свежего гноя на застарелой ране, словно бы наваливаясь на них гнетущей тусклой, вязкой тишиной — вроде той, с которой они познакомились ещё на памятном концерте в «Цлилей Рина», а потом и на Турнире. Эта жуткая тишина с прямолинейной откровенностью всасывала любые звуки, закладывала уши, навевая ощущение пустоты, одиночества и отчаянной безысходности. Голоса ребят звучали всё глуше. Дело дошло до того, что вскоре они понимали друг друга разве что по движению губ.
Они не знали, что в этот самый момент на Центропульте фанфаризаторы запустили испытание экспериментальной программы «обратного ораковения» (о которой Мезимотес рассказывал Арпадофелю). Пительману доложили, что Меирия (как и было задумано!) полностью очищена от жителей. Стало быть, эксперимент не может угрожать ничьим жизням («а если кто затерялся в гигантском муравейнике — мы не виноваты!»). Фанфаризаторы стремились как можно скорее вернуть посёлок в нормальное состояние и торжественно преподнести его мирмейским друзьям, объявившим себя «законными владельцами этих земель».
Программа запускалась взбрыньком Ад-Малека на инфразвуке. Поэтому совершенно неожиданно в момент, когда растерявшиеся ребята пытались стряхнуть с себя оцепенение, которым вязкая тишина сковывала их по рукам и ногам, на них налетел пронизывающий до костей, совершенно беззвучный вихрь. Сначала слабенький, он вдруг резко усилился, закружил сразу по нескольким спиралям и набросился на них, едва не сбивая с ног каскадом резких порывов, словно бы штопором закручивая тела.
Не издавая ни единого звука, он наносил удары по лицу, толкая то в спину, то в грудь, атакуя одновременно со всех сторон. Ребята поначалу не поняли, как им удаётся перемещаться, и уж точно не знали, куда их несёт кошмарный многорукий вихрь. Гораздо позже оказалось, что у Ренаны с Ширли и у близнецов одновременно возникла одна и та же ассоциация беззвучно атакующего их вихря с глухонемым злодеем из кошмарного сна, бесчинствующим в полнейшем безмолвии. Ребята упрямо пытались двигаться вперёд, борясь со свирепым вихрем. Раз за разом в жутком рваном ритме он всё ожесточённей повторял неутомимые атаки на каждого по отдельности. Вскоре стало ясно, что это не один вихрь, а целый легион вихрей, без единого звука, но от этого не менее слаженно, атакующих каждого с разных направлений, словно бы намереваясь растащить, раскидать их в разные стороны, оторвать друг от друга и расправиться с каждым по одиночке. Четверо музыкантов не на шутку испугались, что вихри вырвут у них из рук инструменты, которые уже не раз спасали их в пути, и поспешили прижать их к себе покрепче, а что можно, запихнуть поглубже.
Маленький Цвика отчаянно сражался со «своим» вихрем, получая от него сильные шлепки по лицу и по голове, почти ничего не видя от потоков слёз, застилавших и разъедавших глаза. После нескольких неудачных попыток мальчик ухитрился достать угав, вцепился в него мёртвой хваткой и, крепко сжимая окоченевшими пальцами, поднёс его к губам. Тут же ввысь вспорхнула нервная мелодия, наспех составленная из россыпи шварим (Цвика любил строить импровизации на угаве именно на этом пассаже). Резкие, тревожные и гневные, звуки цвикиного угава прорвали тишину на краткие мгновенья, которых оказалось достаточно, чтобы следом за ним и Шмулику удалось достать и приложить к губам свой угав, переливистые пассажи которого окончательно разорвали вязкую тишину вокруг них и резко ослабили налетающие на мальчишек со всех сторон вихри.
Шмулик благодарно взглянул на Цвику: «Молодец, не растерялся! Всех нас, считай, спас!» Рувик вытащил гитару, приспособил её ремень под курткой, приговаривая: «Теперь я уж гитару из рук не выпущу! Нахуми, и ты тоже!» — он обернулся, ища глазами самого младшего в их четвёрке, но того нигде не было видно. На считанные мгновенья показалось, что откуда-то издалёка звучит его звонкий голос, жалобно поющий печальную мелодию без слов. «Нахуми-и-и!!!» — испуганно вскричал Цвика.
Шмулик ещё ничего не замечал и устало улыбался. Увидев паническое выражение на лицах Цвики и Рувика, он начал вертеть головой, пытаясь отыскать глазами старшего брата — но ни того, ни девочек, ни Ирми нигде не было.
Он воскликнул: «Ребя-а-ата! Они потерялись, и наш Нахуми тоже!..» — «Как мы их теперь найдём?» — «А где Ренана с Ширли?» — пробормотал Рувик, краснея и отворачиваясь. — «Пошли их искать… — решительно заявил Шмулик, приложил угав к губам и сыграл несколько коротеньких мелодий, которые, он знал, так любили девочки.
Перед тремя мальчиками неожиданно распахнулась бескрайняя долина, покрытая песчаными дюнами странных переливающихся оттенков, на которую они ошалело уставились. «Ребята, да это же Радужные дюны, куда Рувик так не хотел идти…» — пробормотал потрясённо Шмулик и вдруг рванул к Цвике, который стоял столбом в совершенном оцепенении, не в силах сделать ни шагу, только глухо повторял: «Это всё из-за меня… мой брат пропал… Что я скажу его папе…» — «Пошли, пошли, ребята! Не в песке же увязать!» — решительно сказал Шмулик, приобнял брата и Цвику за плечи и потянул их вперёд.
Дорожка затейливо петляла меж дюн, покрытых колючим кустарником, который становился всё ниже, превращаясь в стелющееся, вьющееся, колючее растение унылого пыльно-зелёного цвета. Приходилось остерегаться, чтобы острые колючки, словно бы на глазах удлиняющиеся, не впились в тело: никто не знал, не ядовиты ли они. Становилось всё жарче и жарче. «И это в конце декабря такая раскалённая сковородка?!.. Куда нас занесло?..» — подумали все трое одновременно.
Цвика вдруг воскликнул: «Смотрите: Радужные Дюны! Радуга у них, правда, какая-то бледненькая, будто с недосыпу… — воскликнул Шмулик. — А где обещанный Задумчивый Страус?» Рувик недоверчиво спросил: «А ты уверен, что это Радужные Дюны? Уж очень тут серо и уныло…» — «Ну, не скажи! Смотри, как пыль сверкает — как будто радугой переливается!» Шмулик оглянулся по сторонам и тихо, с тревогой в голосе, сказал: «Чёрт знает, что!..» — «Ага… Виток «Цедефошрии», — кивнул Рувик. — Очень смахивает на пустыню, или на что похуже…» — «Назвать-то можно как угодно!.. — мрачно откликнулся Шмулик. — В «Цедефошрии», куда ни кинь, всюду радуга… Пыльно-серая — всё равно радуга…» — «Мне тут не нравится, — заявил Рувик. — Думаю, и вам тоже. Не зря я говорил…» Ребята огляделись по сторонам и уныло кивнули.
Тропка неотвратимо сужалась, пока окончательно не растворилась в бездорожье, усеянном еле заметными буграми, ухабами и комьями, оказавшимися небезопасными.
Как и полагалось бездорожью, вело оно неведомо куда. Сначала ребята шли осторожно рядышком, затем гуськом, а под конец — боком и на цыпочках. И вот уже под сыпучим и мелким песком, превратившимся в мельчайшую пыль, исчезли свирепые, угрожающе стелющиеся растения, усеянные колючками.
Идти становилось всё труднее, ноги увязали в пыли, которая от каждого движения поднималась лёгким облачком и хрустела на зубах. То и дело приходилось сплёвывать. Жара между тем усиливалась. Мальчиков начала мучить жажда, и время от времени, но всё реже, они позволяли себе по маленькому глотку. Кроме того, все трое, особенно маленький Цвика, устали, им очень хотелось присесть и отдохнуть, но нигде не было видно ни удобного клочка нормальной почвы, ни намёка на тень. Садиться же в одну из куч мелкой, всепроникающей пыли они опасались, словно чувствуя, что эта пыль может засосать их в свои зыбучие недра. Каким-то шестым чувством ребята ощущали, что спасти их могло только энергичное движение.
Но мелкая, вязкая пыль под ногами и знойная сушь в воздухе высасывали из них все силы, всю энергию.
Цвика медленно брёл, озираясь по сторонам, и вслух рассуждал: «Струя воняла, зато звенела. Хоть какая-то влага… А тут — великая сушь… и тишь…» Последние слова звучали тускло и глухо, а под конец и вовсе заглохли, словно мальчик потерял голос.