Лучше всего я рассмотрела одеяние Канкредина. Оно было длинным и широким. Оно, как и одеяния прочих магов, было сплошь заткано словами, от ворота до подола. Слова были крупные и небрежно выполненные. Я бы соткала их куда лучше. Сперва я не могла их разглядеть. Они словно спрыгивали с одеяния, яростно рвались поближе, как будто рвались причинить вред всякому, кто их прочтет. Мне пришлось отвести взгляд. Смотреть на Канкредина было слишком трудно, а на его одеяние — слишком легко.

Я уже поняла, что Канкредин — это не Танамил. И все-таки все это время меня преследовало ощущение, что Танамил где-то поблизости. Я хотела получше рассмотреть волшебников, но они все вышли, кроме «я истязаю зверя» и «сокрытой смерти».

— Итак? — лязгнул Канкредин, подняв голову и посмотрев на нас. — Вы прошли через сеть, не потеряв своих душ, и я вижу, что вы считаете себя очень умными. Как вы это проделали?

Тут до меня дошло, что мы, как ни странно, очутились на другой стороне сети, — но я не знаю, как это у нас получилось.

— Думаю, это может быть неизвестное вам заклинание, — весело сказал Утенок.

— Нет таких заклинаний, которых я не знал бы, — пророкотал вдали Канкредин. — Что вы можете сделать, чтобы помешать мне взять ваши души сейчас, раз уж вы здесь? А?

— Ну, если вы попробуете их забрать, тогда и узнаем, — сказал Утенок.

— Значит, посмотрим, — сказал Канкредин. — Я вижу, мальчик, ты вообразил себя волшебником. Но, судя по виду, маг из тебя неважнецкий. Что это за заклинание выткано по подолу твоей удивительной местной одежды?

Утенок поддернул рукав накидки. У меня и у Хэрна одежда была самая простая, но у Утенка, поскольку он у нас младший, на рукавах выткано было повторяющееся слово «Утенок». Слова были разноцветные, как настоящая утка, но уже успели потускнеть. Утенок разозлило, что его противник подметил такую детскую деталь.

— Всего лишь мое имя, — сердито отозвался он.

— Миленькая одежка, верно? — сказал Канкредин. — А имя дурацкое. А ты, девочка — повернись-ка, дай мне взглянуть, — что это у тебя на юбке? А?

Мне стало очень стыдно. И я тоже разозлилась. Эта юбка Робин — наихудшая из сделанных мною вещей. На ней написано «человек взбирается на холм», дальше путаница, потом «госпожа на мельнице», потом опять путаница. А шагом ниже написано «от реки», путаница, «жила вечно», путаница. Просто кошмар! В две широкие полосы по подолу. Уродливые маги захихикали, читая это, а Канкредин закудахтал. Смех у него был ничуть не лучше голоса. В нем звучала такая жестокость, что мне вдруг померещилось, будто за его креслом кого-то мучают.

— И что же это за заклинание? — пророкотал Канкредин.

— Это колыбельная! — огрызнулась я.

— В общем, детский лепет, — сказал Канкредин. Он издевательски рассмеялся и повернулся к Хэрну. — По крайней мере, у тебя хватает ума ходить без этой чепухи.

— У меня для вас послание, — сказал Хэрн. Странное дело. Почему-то Хэрна Канкредин беспокоил куда больше, чем нас с Утенком. Хэрн сразу побледнел, а вскорости его еще бросило в пот, а дыхание сделалось тяжелым. Конечно, при нас с Утенком были наши Бессмертные, но мне кажется, что у Хэрна дело было не только в этом. Хэрн по-прежнему думал, что сможет сражаться с Канкредином при помощи здравого смысла. Здравый смысл пошел на дно, когда мы увидели души, бьющиеся в сети, но Хэрн не желал этого признавать.

— Я пришел от Карса Адона… — начал он.

— Чего там еще хочет этот глупый мальчишка? А? — спросил Канкредин. Это его «а?» производило отвратительное впечатление. Оно как будто вытягивало из тебя ответ и задирало тебя, даже если ты вовсе не собирался отвечать. Как бы ты ни твердил себе, что не станешь ничего говорить, но все равно вскоре обнаруживал, что отвечаешь на это «а?».

— Я как раз и говорю вам, — сказал Хэрн, словно преодолевая сопротивление, — что сегодня Карс Адон уходит вглубь страны. Он сказал…

— Да пусть себе идет, и пусть его сожрут местные, — сказал Канкредин. — Меня он не волнует. Если бы он остался, я позволил бы ему разделить со мной победу, но я с тем же успехом могу поделиться и с местными. Это все? А?

— Нет, — сказал Хэрн, продолжая бороться. — Я хочу знать, что вы, по вашему мнению, делаете с Рекой?

— Это что за наглость? — прогудет Канкредин, поднимаясь на ноги. — А?

От него исходил такой холод, что я отступила на шаг.

Должна признаться, что с этого места я плохо помню, о чем шла речь, потому что я принялась читать наряд Канкредина. Мне приходится полагаться на память Утенка, а у него она хорошая, но все-таки похуже моей. Хэрн уверяет, что с этого момента у него было такое ощущение, будто его голова очутилась под водой. В ушах что-то ревело. Он почти ничего не помнит — только помнит, как сопротивлялся, не давая Канкредину забрать его душу.

Когда Канкредин встал, я начала читать его одеяние — сперва медленно, как бы от нечего делать. Когда я отступила на шаг, то увидела у него на левом плече: «Я, Канкредин, величайший из волшебников, сотворил эти заклинания, чтобы завоевать и разрушить эту землю». Эта надпись находилась как раз на уровне моих глаз. Я стала читать дальше. «Сперва я тщательно все изучил, — прочла я, — дабы выяснить, в чем заключена душа и сущность этой земли, ибо только так можно на на самом деле завоевать землю. И вскоре я пришел к выводу, что душа этой земли заключена в некой могучей реке, которая, вместе со своими притоками, поит всю эту землю. Эта река, — да-да, он так и писал „река“ с маленькой буквы и использовал вовсе не тот узор, который показал мне Танамил! — эта река лежит в своем источнике, свернувшись, словно змея или дракон. Но я поймал его в эту сеть слов, между сном и бодрствованием, и быстро связал. Но его сила еще не…»

Тут Канкредин сел на место, и следующие строчки исчезли в складках, угодивших между животом и ногами. Так что я перешла к надписи на левом бедре.

А тем временем, как утверждает Утенок, Канкредин осыпал Хэрна оскорблениями, за то, что тот посмел спросить, что волшебник делает с Рекой.

— Я тружусь над этой Рекой днем и ночью, я гоню ее воды, чтобы утопить местных и расчистить эту землю для нас, а у тебя хватает наглости заявляться сюда и спрашивать что я, по моему мнению, делаю!

Утенок, увидев, как тяжело дышит Хэрн, сказал, что все думают, что Река сердится.

— Сердится? Конечно, он сердится! — прогрохотал Канкредин. — Он сражается со мной, дерется зубами и когтями. Но я побеждаю. Я держу его мертвой хваткой, и ему не уйти!

Утенок говорит, что Канкредин то и дело взревывал. Утенок слушал его с презрением, потому что был уверен, что на самом деле Канкредин ничегошеньки не знает про Реку. Вот и у меня было точно такое же ощущение, когда я читала его одеяние, хотя Утенку Канкредин сказал одно, а на одеянии было написано другое.

— «…на моих условиях, — было написано там, откуда я принялась читать заново. — Так я укротил его и вытянул из него жизненную силу этой земли. Но он схитрил и спрятал свою силу в душах некоторых своих людей. Когда я узнал об этом, то послал своих волшебников в сражение, дабы разыскать эти души».

Плетение было крупное и неаккуратное. Следующая часть обнаружилась на правом плече Канкредина. «Тогда я отдал реке первое свое повеление — чтобы он передал мне эти души. А он не желал этого делать. Мы боролись, и он загнил от чрезмерных усилий, и стал разносить болезнь, которой я его проклял…» На этом месте Канкредин поддернул одеяние, и оно улеглось складками поверх правого бедра. Я всматривалась долго и старательно, но смогла разобрать лишь разрозненные отрывки, очутившиеся на верхних частях складок. «…отказал земле в его водах…» «…спрятал свои души от меня…» «…обратился к большей силе…» «…и тогда я воззвал к абсолютной силе…»

— Как по-вашему, зачем я установил эту душесеть? — проревел Канкредин (так сказал мне Утенок).

— Полагаю, затем, чтобы улавливать души местных, — сказал Утенок. — Кстати, а вам известно, что довольно много душ проходят через нее?