87

Странное занятие – осматривать свою комнату, решая, что тебе дороже всего в жизни. В шестнадцать лет я владею кисточками, бумагой и палочками для чернил редкостного качества – это подарок бабушки. Каждый год родители заказывали для меня четыре платья. У меня есть пальто, накидки, муфты, вышитые туфли, лакированные ботиночки, браслеты, серьги, брошки и ожерелья. В моем шкафу висит школьная форма и спортивная одежда, на полках лежат коробки с карандашами, ручки и ластики. У меня много игрушек, кукол, есть театр теней и фарфоровые фигурки животных – я горько плакала, если одна из них разбивалась или терялась. Почти все мои книги я хотела бы унести с собой в могилу.

В моей комнате стоит инкрустированная перламутром мебель, и ширма из вышитого шелка, и старинная кровать с балдахином, и бонсай – подарок кузена Лу. Я оглядываю зеркала, коробки с шитьем и вязаньем, туалетные принадлежности, античные вазы, каллиграфические свитки предков. На глаза попадаются иголки, цветные нитки, чайные коробки, простыни, пропитавшиеся моим запахом, подушки, слышавшие мои мысли. А еще есть оконные рамы – я прислонялась к ним лбом, и растения в саду, которые я ласкала взглядом.

Лунная Жемчужина зовет меня ужинать. Сестра похудела. Лицо утратило выразительность. Я прошу ее немного посидеть со мной. Она молча опускается на табурет у туалетного столика, по ее щекам беззвучно текут слезы.

Мой последний ужин в кругу семьи становится предзнаменованием грядущей печали и будущих несчастий. Никто не произносит ни слова. Родители едят, не глядя друг на друга. Они чувствуют вину за состояние Лунной Жемчужины. Растерянная кухарка роняет палочки, и сестра снова начинает плакать. Она горько всхлипывает. Мне легко вообразить, что случится после моего отъезда: стол будут по-прежнему накрывать на четверых – говорят, если поставить прибор для отсутствующего члена семьи, это поможет вернуть его домой. Они будут сидеть, не произнося ни слова, не притрагиваясь к кушаньям, а сестра продолжит убивать себя слезами.

Я прячу в сумку кое-какие драгоценности – их можно будет продать, два платья и вату – кровотечение все еще не прекратилось.

Ставлю на стол два бочонка с камнями – хочу взять с собой одну белую и одну черную фигуру, но потом решаю, что не поддамся, не позволю воспоминаниям размягчить мою душу.

88

Я больше не прихожу на площадь Тысячи Ветров.

Перестал есть. Терзаю свое тело изнурительными тренировками, но организм выдерживает все нагрузки. Дождя не было уже много дней, и от металлического сияния солнца мутится рассудок. Моя любовь превратилась в животное желание. Долгими бессонными ночами я уподобляюсь умирающему от жажды, который пытается напиться воображаемой водой. Иногда я так напряженно представляю себе китаянку, что мне почти удается прикоснуться к ее коже. Я без устали воображаю ее лицо, шею, плечи и руки, домысливаю ее грудь, бедра, ягодицы, лоно. Придумываю тысячи способов соитий, один разнузданней другого. Ласкаю себя, но плоть смеется над желанием, и боль не уходит.

Очень скоро ночное наваждение заполняет мои дни. Я возбуждаюсь во время марш-бросков. У меня срывается голос, когда я выкрикиваю команды солдатам. Боль в горле заставляет думать о наслаждении, которое я мог бы познать с китаянкой. Протискиваясь через ее узкое лоно, я познал бы страдание, подобное самому бурному оргазму.

Однажды утром, устав искать умиротворения, я надеваю форму и отправляюсь на площадь Тысячи Ветров. Пять утра. Деревья шелестят и шепчутся на сильном ветру. Кажется, тысячи сквозняков назначили здесь свидание в ожидании начала нового дня.

Появляется первый игрок, у него в руке птичья клетка. Он протирает стол, водружает на него бочонки с фигурами, а к нему уже направляется соперник и усаживается за доску.

У меня сжимается сердце.

Вечером я напиваюсь с капитаном и отправляюсь к Орхидее. Она забыла обиды и не сопротивляется, когда я срываю с нее платье. Как давно я не прикасался к женщине… В наготе Орхидеи мне чудится обнаженная китаянка, и я бурно изливаюсь в нее, выстреливаю семенем.

Я брожу по улицам в надежде на случайную встречу. Крошечный город кажется мне громадным. Глубоко разочарованный, я стучусь в дверь незнакомого борделя. Мне никто не нравится, но я выбираю девушку по имени Пион – она улыбается, сверкает золотым зубом – и поднимаюсь к ней в комнату. У этой девки жирное дебелое тело, и кричит она слишком громко.

В четыре утра одна русская соглашается, чтобы я хлестал ее, занимаясь любовью. Пряжка моего ремня оставляет на ее коже лилово-красные отметины.

Занимается заря. Начинается новый день, который ничем не будет отличаться от предыдущих. Я бужу задремавшего рикшу, и он везет меня к подножию холма Семи Развалин. Дерево, под которым она лежала, купается в алых лучах. Высокая трава в центре поляны сохнет от жары.

Вернувшись в казарму, я не знаю, куда себя деть: не могу отдавать команды солдатам, нет сил ни встать, ни сесть. Мысли витают где-то далеко, в пустоте.

В эту ночь меня будят резкие свистки. Я открываю глаза. Пришел час освобождения.

Стоящий у платформы поезд плюется паром. Я подгоняю солдат. Поднимаюсь в вагон, закрываю за собой дверь и внезапно вспоминаю, что забыл попрощаться с капитаном Накамурой.

89

Пекин, пыльный город.

Цзин возвращается, неся под мышкой газеты. Его лицо мрачнеет день ото дня. Переговоры с японской армией провалились, вот-вот начнется война. Правительство Чан Кайши призывает китайский народ противостоять вторжению чужеземцев. Начался исход. Тысячи пекинцев бегут на юг, взяв с собой самое необходимое.

С первого дня Цзин запрещает мне выходить из гостиницы. Когда он в номере, я даже не встаю с постели. Цзин винит себя за то, что подвергает меня смертельной опасности, и это делает его раздражительным. Он с каждым днем становится все уродливее и сейчас выглядит просто отталкивающе. У него отросли слишком длинные волосы. Он грызет ногти. И ужасно неопрятно ест.

Я хожу по комнате, закутавшись в белую, как саван, простыню, и ссорюсь с ним по каждой малости: лапша слишком горячая, чай слишком горький, комары кусаются… Я страдаю от жары и все время ною и жалуюсь. Цзин отвечает презрительным молчанием, но иногда срывается. Лицо его багровеет от ярости, все тело дергается, он бросается на меня, пытаясь задушить.

Я захожусь в крике:

– Давай, убей меня! Как убил своих друзей!

Гримаса искажает лицо Цзина. Я вижу по глазам, что его душу тревожит призрак Миня.

В конце концов я даю Цзину адрес кузена и прошу привести его ко мне. Сначала Цзином овладевает гнев, но, узнав, что Лу женат, он охотно отправляется на поиски.

Цзин уходит, и я снова дышу полной грудью.

Без Цзина комната становится просторной и светлой. Я встаю, умываю лицо и начинаю причесываться у открытого окна.

В Пекине мы поселились в одноэтажной гостинице. В центре квадратного двора растет высокое дерево унаби. За оградой стены на чистом пекинском наречии болтают о чем-то мальчишки. Я пытаюсь уловить в их интонациях акцент моего игрока в го. Но нет, он произносил слова чуть иначе. Не раскатывал «р», а смягчал. Я вспоминаю, как он караулил мой сон на холме Семи Развалин и то и дело разворачивал веер, но не затем, чтобы освежиться. Он хотел, чтобы ветерок обдувал мое лицо. Это воспоминание сжимает мне сердце. Я так и не поняла причины его отказа. Почему люди, знающие, в чем состоит их счастье, бегут от него?

По небу летят самолеты, я слышу глухие раскаты. Люди на улице кричат, что японцы грозятся уничтожить город.

Воздух в Пекине суше, чем в маньчжурских городах. Все сияет, дрожит и проявляется под белым солнцем, а к вечеру стирается, становится пепельно-серым.

Не успев встать с постели, я уже хочу спать. Пекин, город моих предков, похож на грезу, из которой у меня нет сил вынырнуть.