– Удваиваю ставку!

– Отвечаю.

Каждый солдат на свой манер искушает судьбу.

Я думаю о матери, представляю себе ее худенькую фигурку во вдовьем кимоно. Лицо Матушки расплывается, перед глазами встает трогательный и печальный образ моей китаянки, ничком лежащей на траве. Несмотря на разницу в возрасте и происхождении, у них общая судьба: обе ощущают бесконечную печаль по невозможной любви.

Мы приносим наших женщин в жертву этому огромному миру.

81

Когда я возвращаюсь, Матушка спрашивает суровым тоном:

– Где ты была? Почему так задержалась?

Лгу я неумело, но она почему-то делает вид, что верит мне. Отец лежит на диванчике и читает газету, на губах у него загадочная улыбка. За весь вечер он ни разу ко мне не обращается.

Я отправляюсь на кухню и с наслаждением поглощаю то, что осталось от обеда. Ко мне вернулся аппетит. Уже два дня я лучше переношу запахи.

Бесшумно входит Матушка. Она садится напротив меня. В сумерках темно-красный лаковый стол кажется почти черным. Кухарка так тщательно его натерла, что столешница отражает лицо не хуже зеркала. Я не хочу встречаться взглядом с матерью и пересчитываю рисинки, которые подцепила палочками.

Моя мать родилась в аристократической семье, женщины из ее рода были кормилицами маньчжурских императоров. Матушка пережила угасание былого величия, и сердце ее ожесточилось. Она упрятала воспоминания в сундуки и с холодным достоинством оскорбленной женщины наблюдает со стороны, как мир катится в пропасть.

Пребывание в Англии отвратило душу Матушки от Китая. Сестра часто говорила, что, если бы отец не настаивал, она бы не вернулась, никогда. В противоположность большинству китаянок, чья материнская любовь безмерна и безгранична, Матушка относится к нам с учтивой сдержанностью, исключающей всякое проявление нежности. А если и гневается – то всегда по ничтожному поводу: из-за опоздания, невежливого ответа или замявшейся странички в книге…

– Ты похудела, – говорит она.

У меня сжимается сердце. К чему эти слова?

– И выглядишь неважно. Дай-ка я посчитаю твой пульс.

Я медленно протягиваю ей левую руку. Зажатые в правой руке палочки вздрагивают. Неужели мой секрет сейчас раскроется?

– Слабый и неровный. Нужно показаться врачу. Твое здоровье серьезно меня беспокоит. Девушки в твоем возрасте становятся очень хрупкими, организм не всегда справляется с быстрым ростом. Вот почему в прежние времена было принято рано выдавать дочерей замуж.

Я не осмеливаюсь возражать. Матушка встает.

– Я велю приготовить для тебя суп из ласточкиных гнезд – они разогревают кровь и кишечник, регулируют всплески энергии. Завтра мы отправимся к старому мастеру Лю. Он скажет, какие настои тебе следует пить. Потом я отведу тебя в американский госпиталь. Западная медицина хорошо дополняет традиционные китайские методики. В конце недели начинаются каникулы. Ты перестанешь играть в го на площади Тысячи Ветров. Твоя сестра возвращается домой, теперь я сама вами займусь.

У меня нет ни малейшего желания подвергаться осмотру, и я говорю Матушке, что не смогу завтра пойти с ней к врачу.

– Но у тебя нет занятий после обеда, – удивляется она.

– Я должна закончить партию в го. Это очень важно.

Матушка разгневана, но голос ее звучит ровно.

– Я дала вам слишком много свободы – твоей сестре и тебе. Так не годится. Отмени эту партию.

Она идет к двери, но на пороге оборачивается.

– Ты очень дурно одеваешься. Это ведь платье твоей сестры, оно слишком длинное, да и цвет тебе не к лицу. Где платья, что я заказала для тебя два месяца назад?

Я возвращаюсь в свою комнату и без сил падаю на кровать. Этой ночью кровь у меня почти не идет, но сплю я беспокойно. Мне снится Хун – она в красном, с золотой вышивкой кимоно, на ней дорогие украшения. Хун склоняется в поклоне перед ужасно уродливым мужчиной, ее лицо залито слезами. Она похожа на изгнанную с небес богиню, искупающую свою вину жизнью в грязи, среди отбросов общества. Какой-то незнакомец замечает, как я печальна, и берет меня за руку. Прикосновение шершавой, как пемза, ладони успокаивает мои расходившиеся нервы. За его спиной я замечаю Миня – он стоит под деревом, у дверей храма Белой Лошади. Минь улыбается мне и исчезает в толпе.

Утром я просыпаюсь, чувствуя усталость во всем теле. Чтобы доставить удовольствие Матушке, надеваю новое платье. Жесткая ткань раздражает сухую кожу.

На храмовом перекрестке невольно бросаю взгляд на дерево, под которым стоял в моем сне Минь. На земле на корточках сидит какой-то человек. Мы встречаемся взглядами, и кровь стынет у меня в жилах. Это Цзин!

Я выскакиваю из коляски рикши. Цзин похудел килограммов на десять. Он отрастил черную бороду, изуродованное шрамами лицо прикрыто шляпой.

Когда я подхожу ближе, он отодвигается. Долго молчит. Смотрит, как муравьи бесконечной вереницей поднимаются по стволу дерева.

– Я предатель.

Голос его звучит так скорбно, что я содрогаюсь.

– Их тела бросили в общую могилу, так что я даже не смог их оплакать. А еще накануне Минь был с нами – живой, веселый.

Цзин бьется головой о дерево. Я хватаю его за руку.

Он вырывается:

– Не дотрагивайся до меня. Я – трус, живой мертвец. Я во всем сознался, все рассказал. Это оказалось не труднее, чем помочиться. Мне даже не было стыдно. Я ни о ком не думал. Слова сами слетали с моих губ. Я чувствовал упоение, разрушая все на свете…

Цзин заливается истерическим смехом, мотает головой из стороны в сторону.

– Ты одна не смотришь на меня, как на чудовище. Отец объявил, что желает моей смерти, и запретил матери видеться со мной. Я ношу на лбу клеймо зла.

Цзин так сильно бьет кулаком по дереву, что лопается кожа и выступает кровь.

Я протягиваю ему платок. Цзин шепчет:

– Я не могу вернуться в университет. Мне стыдно. Я живу, как крыса. Избегаю друзей и пугаю ребятишек на улице. Не сплю ночами. Жду, когда Единый фронт пришлет ко мне вооруженных убийц. Они поволокут меня по земле, крича: «Ты предал наше доверие, ты продал свое достоинство, именем нашего фронта, именем китайского народа, именем жертв и их семей мы отсылаем тебя в ад…» Ты увидишь мой труп – он будет валяться на улице, на этом вот перекрестке, с табличкой на шее: «Он наказан за предательство!»

Мне жаль Цзина, но я не нахожу слов утешения. Он жадно смотрит мне в лицо, а потом вдруг кидается, хватает за руки, сжимает пальцы – крепко, до боли.

– Ты должна знать правду. Минь в тюрьме женился на Тан, он хотел соединиться с ней перед смертью. А я всегда любил только тебя. Из нас двоих Минь предал первым. Он обманул тебя, вот почему я восстал. Я отказался последовать за ним из-за тебя. Я хотел жениться на тебе, защитить тебя, увидеть тебя перед смертью, сказать, как сильно я тебя люблю. Я обменял бесчестие на любовь. Пойми! Скажи, что не презираешь меня!

На меня накатывается дурнота, я пытаюсь вырваться.

Цзин смотрит мне в глаза:

– Я раздобыл два пропуска во Внутренний Китай. Поедем со мной. Мы отправимся в Пекин. Продолжим учебу там. Я буду работать, чтобы прокормить тебя, я сделаю тебя счастливой. Стану рикшей, если понадобится. Поезд уходит завтра в восемь утра! Я уже взял два билета. Поедем!

Я отмахиваюсь:

– Оставь меня!

Он судорожно вздыхает:

– Ты меня ненавидишь. Глупо было надеяться, что ты сможешь полюбить такого ничтожного червяка, как я. Прощай, береги себя, а меня забудь.

Он сует руки в карманы и медленно удаляется, опустив плечи, наклонив голову и сгорбившись.

– Подожди! Я должна подумать. Встретимся завтра утром, здесь же.

Он оборачивается, бросает на меня полный отчаяния взгляд.

– Завтра – или никогда!

Цзина переполняют горечь и тоска, он идет, прижимаясь плечом к стене храма. Я замечаю, что он хромает, приволакивая левую ногу, как гнилую ветку. Это зрелище причиняет мне боль. Я прислоняюсь лбом к дереву и закрываю глаза, чувствуя кожей тепло утреннего солнца. Мне кажется, что Минь стоит рядом.