Оскорбленный моими словами, Батюшка встает, желает мне спокойной ночи и удаляется в свою комнату. Я тоже покидаю столовую, волоча ноги. Я не должна была обвинять отца. В поэзии заключен смысл его жизни.

Запираю дверь и задергиваю шторы.

Сидя на кровати, разглядываю стоящий в центре стола чайник. Из шарфов и платков сплетаю крепкую веревку.

Серый дым из курительницы медленно поднимается к потолку, отпугивая комаров.

Умереть – это так просто. Краткий миг страдания. В мгновение ока перешагиваешь порог и попадаешь в другой мир, где нет ни мучений, ни тревог. Тот мир дарует своим обитателям крепкий сон.

Умереть – значит чиркнуть снегом об снег, зажечь сверкающую инеем и льдом зиму.

Я привязываю концы веревки к столбикам балдахина. Узел неподвижен, как дерево, вросшее в землю тысячу лет назад.

Сидя на пятках, вглядываюсь в него до боли в глазах.

Мне достаточно встать, и мысль моя прервется навсегда.

Вокруг царит полное беззвучие.

Поднимаюсь, чтобы проверить надежность веревки.

Сую голову в петлю.

Веревка больно впивается в шею. Я мечтаю о пустоте, о падении в бездну. Меня ужасает это сладостное ощущение: я здесь и я уже там, я – это я, и меня уже нет!

Я умерла?

Вынимаю голову из петли и снова сажусь на кровать.

Я раздеваюсь. Вся одежда пропиталась потом. Намочив губку в тазике, обтираю тело, дрожа от холода. Хватаю чайник и делаю несколько глотков снадобья. Настойка такая горькая, что мне приходится несколько раз прерываться, чтобы подышать. Допив все до капли, засовываю между ног прокладку, развязываю веревку и ложусь на кровать, сложив руки на животе.

Жду, не гася свет.

Со дня смерти Миня я больше не засыпаю в темноте – боюсь увидеть призрак Миня, боюсь, что он придет за мной.

Мне снится залитый солнцем лес. Между деревьями гуляет дивной красоты зверь. У него короткий золотистый мех, львиная грива и изящное вытянутое, как у породистой собаки, тело. Я впадаю в ярость: чужак проник на мою территорию. Я призываю на помощь леопарда, и он нападает на пришельца. Внезапно я сама превращаюсь в раненое животное. Леопард разрывает мне брюхо и терзает клыками внутренности.

Просыпаюсь от собственных стонов. Невыносимая боль опоясывает низ живота, спускается к бедрам и внезапно стихает. Я с трудом поднимаюсь с кровати и бреду к тазику, чтобы сполоснуть лицо, потом тащусь на кухню и жадно пью воду, не в силах утолить жажду.

Через некоторое время боль снова вырывает меня из сна. Я падаю с кровати, утянув за собой простыни и подушки. Лежа на полу, цепляюсь за ножки стола, безуспешно стараясь унять жестокую судорогу.

Когда боль успокаивается, я скрючиваюсь, чтобы посмотреть, потекла из меня кровь или нет. Прокладка осталась девственно чистой, в ее белизне я усматриваю насмешку Миня. Я не чувствую ни рук, ни ног. Пытка закончилась, от пальцев вверх по телу распространяется волна тепла, но мне не становится легче, пробирает дрожь. Я лежу на полу и с полнейшим безразличием рассматриваю царящий в комнате беспорядок.

Новая волна корчей, потом еще одна. Ночь кажется мне слишком короткой, я боюсь, что она скоро кончится и меня застанут в этом жалком состоянии. Лучше бы я убила себя.

Рассвет уже проглядывает сквозь занавески. Птичий щебет предвещает восход солнца. Я слышу, как кухарка подметает двор. Еще мгновение, и меня обнаружат. Через мгновение я встречусь взглядом с отцом и умру от стыда.

Собираю последние силы, чтобы встать. Руки у меня дрожат. Захоти я поднять перышко, оно показалось бы мне тяжелее могильного камня.

Медленно навожу порядок в комнате.

Утреннее солнце полыхает пожаром в оконных стеклах. У меня разламывается поясница. Не важно, стою я или лежу, – мне все время кажется, что я вот-вот разрожусь свинцовым шаром. Сажусь перед туалетным столиком: зеркало отражает измученное, помятое лицо. Я припудриваю щеки, накладываю немного румян.

Кровотечение начинается за завтраком, когда я перестаю об этом думать, когда я вообще ни о чем больше не думаю. По моим ногам течет обжигающая жидкость. Я бегу в туалет. На прокладке обнаруживаю пенистые черные пятна. Я не чувствую ни радости, ни печали.

Ничто больше не может меня взволновать.

Пора собираться на занятия. Чтобы не опозорить себя испачканным платьем, сооружаю самодельную прокладку из ваты, марли, бинтов и бумаги, надеваю две пары штанишек и старое льняное платье сестры, которое всегда ненавидела за унылый цвет и слишком свободный покрой. Заплетаю косу и подвязываю ее косынкой.

Выйдя из коляски рикши, я мелкими шажками иду к зданию школы. По двору бегают девочки. Молодежь по утрам всегда ведет себя шумно, подобно взлетающей в небеса стае воробьев. Одноклассница бросает со смехом, тронув меня за плечо:

– Эй, что-то ты сегодня похожа на тридцатилетнюю старуху!

76

Я уже час жду китаянку.

Когда я был рядовым солдатом, то обожал стоять в карауле. Прижимая оружие к груди, я напряженно вслушивался в ночь. Если шел дождь, плащ отделял меня от внешнего мира, и я уподоблялся эмбриону, заблудившемуся в собственных мыслях. Зимой крупные снежинки падали на землю, порхая в воздухе, как тысячи слогов, написанных белой тушью на черной бумаге. Я стоял неподвижно, с остановившимся взглядом, и мне чудилось, что я превращаюсь то в птицу, то в дерево. Я забывал, что у меня есть тело, что я – человек, и становился частью вечной природы.

Наконец появляется китаянка. Приветствует меня легкой улыбкой. Я встаю, кланяюсь. Она едва заметно сутулится. Глаза у нее потухли, как будто она слишком крепко спала после обеда, лицо осунулось. У губ залегли складки. Она заправила за уши непослушные пряди, выбившиеся из косы. У нее отсутствующе-мечтательное лицо – так выглядела Матушка, когда складывала мои кимоно.

Она предлагает мне начать. После двухсотого хода белые и черные фигуры образуют хитрые ловушки, окружения в них оказываются окруженными. Мы боремся за узкие коридоры и крошечные кусочки игрового пространства. Через несколько минут китаянка делает ответный ход. Ее шашка щелкает по доске – кажется, будто шпилька из женской прически упала на пол и нарушила тишину комнаты.

Поразительно, как мало времени ей понадобилось на обдумывание. Я был так расстроен собственной нервозностью во время предыдущей игры, что принял решение противостоять любому внешнему воздействию. Свой следующий ход я обдумываю полчаса. Через три минуты белые отвечают. Удивленный такой резкостью, я поднимаю глаза.

Она мгновенно отводит взгляд и делает вид, что смотрит поверх моего плеча на других игроков. Мое сердце начинает биться сильнее. Я опускаю глаза и пытаюсь собраться. Невероятно – но черные и белые фигуры образуют на доске рисунок ее лица!

Я едва успеваю поставить на доску черный камень, как ее белый занимает соседнюю клетку. Никогда еще она не отвечала так стремительно. Между тем ход ее безупречен. Я снова поднимаю глаза. Мы встречаемся взглядами. Меня охватывает дрожь. Чтобы скрыть смущение, я делаю вид, что размышляю.

Она продолжает смотреть на меня, прожигая взглядом лоб. Внезапно я слышу ее голос:

– Вы можете оказать мне услугу?

Мое сердце колотится, как сумасшедшее.

– …Да.

Помолчав, она шепчет:

– Я рассчитываю на вас.

– Но чем я могу быть вам полезен?

– Уйдем отсюда, я вам все объясню.

Я помогаю ей записать положение фигур на доске и собрать камни. Она убирает бочонки в сумку и приглашает меня следовать за ней.

Ветер развевает волосы китаянки, она ведет меня за собой, делая короткие шажки.

Странная тревога сжимает мне сердце. Куда мы направляемся? Деревья расступаются перед ее хрупкой фигуркой и смыкают ряды за моей спиной. Улицы сплетаются в необъятный лабиринт. Я перестаю ориентироваться.

Время от времени она оборачивается и улыбается мне. Холодность исчезла из ее глаз. Она поднимает руку, останавливает рикшу, кивком приглашает меня сесть рядом.