71

После уроков Хун отводит меня в угол.

– Я нашла для тебя врача. Идем.

– Кто он? Как тебе удалось?…

Она оглядывается. Класс опустел. Остались только мы с ней.

Она шепчет мне на ухо:

– Помнишь ту привратницу, которая выпускала меня из пансиона? Вчера я сказала ей, что забеременела и ищу врача.

– Ты обезумела! Если она проболтается, тебя выгонят из колледжа, отец обреет тебе голову и отправит в монастырь!

– Не беспокойся об этом. Я сказала ей кое-что еще: «Если начнете болтать, я донесу на вас за сводничество. Скажу полицейским, что вы принуждали учениц к проституции, чтобы брать с них деньги. Вы не только потеряете место – вас осудят и прилюдно повесят». Я нагнала на старуху такого ужаса, что она тут же нашла мне доктора, умеющего держать язык за зубами.

Мы идем с Хун в ее спальню, и она заставляет меня переодеться, чтобы я выглядела как взрослая женщина.

Рикша везет нас через блошиный рынок.

На тротуарах выставлены мебель, посуда, ткани, безделушки, одежда, украшения, пожелтевшие, покрытые плесенью каллиграфические свитки. Продавцы – обнищавшие маньчжурские аристократы – бродят среди этих остатков былой роскоши, пытаясь продать кто нефритовую табакерку, кто старинную вазу, чтобы было чем заплатить за час в опиумной курильне. Покупателей совсем мало – несколько японских офицеров прохаживаются по рядам, с вожделением взирая на старинные вещи.

Из осторожности Хун велит рикше остановиться в начале улицы. Пройдя метров двести вперед, мы взбираемся по полуразвалившимся ступеням и углубляемся в лабиринт веревок, на которых сушатся простыни, панталоны и детские пеленки. В лицо ударяет острая вонь мочи и тухлых яиц. Меня рвет.

В конце бельевого коридора замечаем комнатки под покатой крышей. Мухи с жужжанием роятся над выставленными на улицу плитами.

Хун кричит:

– Как пройти к доктору Хуан Пу?

На пороге появляется растрепанная женщина. Бросив на нас презрительный взгляд, цедит сквозь зубы:

– Там, в глубине, справа.

Табличка на двери, написанная выцветшей тушью, гласит:

«Знаменитый на берегах четырех морей врач волшебной рукой вернет вам ушедшую весну. Специалист по излечению шанкров, сифилиса, гонореи».

Мы стучимся. Открывает женщина с химической завивкой и грубо накрашенным лицом. Смерив нас взглядом, уходит, цокая каблуками. Хун подталкивает меня в спину, и я оказываюсь в темной комнате. В нише сидит, застыв, как мертвая, девушка. Рядом с ней курит мужчина. Он оглядывает нас.

– Из какого дома?

Мы отходим в дальний угол. В помещении стоит горький запах медицинских снадобий. Я задыхаюсь от вони.

Не знаю, сколько времени мы провели в ожидании, прежде чем подошла моя очередь. Редкие седые волосы доктора Хуан Пу собраны в тонкую маньчжурскую косу, похожую на поросячий хвостик. Врач сидит за черным столом перед полупустым книжным шкафом и поглаживает жидкую бо-роденку.

– Из какого дома? Хун отвечает за меня:

– Из либерального.

– Возраст?

– Двадцать лет.

– Что вас беспокоит?

– У моей подруги трехнедельная задержка.

– Понятно. Откройте рот, покажите язык. Хорошо, раздевайтесь. Раздевайтесь, – повторяет он.

Хун отворачивается. Я себя ненавижу. Со слезами на глазах расстегиваю платье.

– Ложитесь сюда.

Он кивает на кушетку, застеленную грязной простыней.

– Раздвиньте ноги.

Мне кажется, что я сейчас умру. Сжимаю кулаки, чтобы не плакать.

Старик подходит, держа в руке лампу. Смотрит, щупает, задумывается.

– Так, – произносит он наконец, выпрямляясь. – Заражения нет. Одевайтесь.

Он просит меня положить правую руку на стол и прикладывает к запястью два пальца. Его желтые, сантиметров пяти в длину ногти загибаются на концах.

– Пульс неровный. Ясно различим тон оплодотворения. Вы беременны!

Я спрашиваю слабым голосом:

– Вы уверены, доктор?

– Абсолютно, – отвечает он, щупая мне пульс на левой руке.

Хун произносит за моей спиной:

– У вас наверняка есть для нее лекарство, доктор.

Старик качает головой:

– Это невозможно, это преступление.

Хун цинично хмыкает.

– Выпишите нам рецепт! – говорит она и бросает на середину стола тяжелый золотой браслет. Старый маньчжур на мгновение задумывается, разглядывая драгоценность, потом хватает кисточку.

Хун провожает меня до дома.

– Завтра вечером, после уроков, я принесу настойку, и все наконец закончится, – обещает она.

– Не стоит обо мне беспокоиться. Только смерть может смыть позор. Вот, возьми этот нефритовый браслет. Я не хочу, чтобы ты за меня платила. Я этого не заслуживаю.

Она силой надевает браслет мне на запястье.

– Зачем мне теперь все эти красивые вещицы? Завтра ты выпьешь лекарство, и все закончится. Через год я выйду замуж, и меня изнасилует чужой мужчина.

72

Наутро после грозы устанавливается ясная погода.

Как всегда в это время года, мальчишки на улицах пристают к прохожим, уговаривая купить жасмин. Не в силах противостоять их мольбам, я покупаю сплетенный из цветов браслет, думая о загорелом запястье китаянки.

Заметив ее на площади Тысячи Ветров, вспоминаю, как странно она выглядела под дождем на берегу реки. Что она там делала? О чем думала? Вчера эта девушка как безумная бродила в тапочках по городу, сегодня ее гладкие волосы зачесаны со лба и заплетены в тяжелую косу: она снова стала холодным, расчетливым игроком в го.

Что-то изменилось в ней за прошедшие сутки. Или это я смотрю на нее другими глазами? Ее грудь под платьем унылого цвета округлилась. Тело утратило детскую угловатость, став сильным и гибким. У нее жесткий взгляд, брови нахмурены, но нежный розовый рот будит во мне желание. Она хмурится, нервно поигрывает кончиком косы. Кажется, что расцветающая в девушке жизнь причиняет ей страдание. Она ставит камень на доску.

– Хороший ход! – замечает подошедший к нашему столу мужчина.

На площади Тысячи Ветров люди бродят между столами, смотрят, а иногда даже позволяют себе давать советы. Незнакомцу лет двадцать, волосы у него напомажены, он сильно надушен и мгновенно вызывает у меня раздражение.

Я делаю ход.

Молокосос восклицает:

– Какая досадная ошибка! Следовало пойти сюда!

Махнув тонкой розовой рукой, он указывает пальцем, который украшает кольцо с белым нефритом, на одну из клеток.

– Я друг Лу, – объявляет он, обращаясь к китаянке. – Я приехал из Новой Столицы.

Она поднимает голову. Они обмениваются любезностями, она встает и отводит его в сторону.

Ветер доносит до меня голоса молодых людей. Между ними сразу установилась близость. Они уже обращаются друг к другу на «ты». В китайском языке пять тональностей, он напоминает пение и режет мне слух. Поддавшись досаде и раздражению, сминаю в кармане жасминовый браслет.

С тех пор как я начал приходить на площадь Тысячи Ветров, игра в го заставляет меня забывать, что я японец. Я поверил, что стал одним из местных жителей. Теперь я вынужден напомнить себе, что китайцы – люди иной расы, живущие в другом мире. Нас разделяет тысячелетие истории.

В 1880 году мой дед участвовал в реформе императора Мэйдзи, а их предки служили вдовствующей императрице Цыси. В 1600-м мои, проиграв сражение, делали себе харакири, их – захватывали власть в Пекине. В Средние века женщины моего рода носили кимоно с длинным шлейфом, подбривали брови и красили зубы в черный цвет, а их матери и сестры собирали волосы в высокий пучок. Уже тогда они перебинтовывали ноги. Китаец и китаянка понимают друг друга без слов. Носители одной культуры, они притягиваются, как два магнита. Как могли бы любить друг друга японец и китаянка? Между ними нет ничего общего.

Она задерживается. Ее зеленоватое платье, еще минуту назад казавшееся олицетворением печали и уныния, среди деревьев начинает внезапно излучать свежесть. Возможно, это и есть образ Китая – предмета моей страсти и одновременно ненависти? Когда я рядом, меня печалит убожество этой страны. В разлуке я тоскую по ее прелестям.