Завтра сразу после завтрака пойду в детинец и освобожу Шахина. Да. Шахин значит — сокол. Сокол ясный. Нет, сокол ясный — это я. (Он чуть приосанился). А Шахин — так… подсокольник… плохо воспитан… дерется… На отца руку поднял… Может, в Киеве ему понравится.

— Как ты думаешь, Шахину понравится в Киеве? — спросил он.

— Нет.

— Почему?

— С Шахином у тебя ничего не выйдет, — сказала она без особого интереса.

Один из возниц храпел чрезвычайно зычно, второй возница громко, нестройно и занудно рассуждал во сне, а Нимрод, спящий с краю, падал время от времени на пол, просыпался, и забирался обратно, толкаясь и будя при этом всех. Гостемил не выдержал и, оставив холопов досыпать, взял сапоги и сверд в одну руку, а другой рукой нащупал путь к двери. Неслышно ступая в непроглядной тьме коридора, он подобрался к двери своей спальни — и уловил внутри приглушенные голоса — мужской и женский. Гостемил замер, затаился, задержал дыхание. Говорили… хмм… Гостемил решил, что это какое-то арабское наречие. Мужской голос явно принадлежал Шахину.

Интонации на востоке отличаются от европейских, и все же Гостемил уяснил для себя, что дети его явно о чем-то договариваются. Не спорят — а именно договариваются. Несколько раз прозвучало слово «Свистун», затем Шахин употребил славянское «дура» — судя по возмущенной приглушенной реакции, именно сестру свою имел он в виду. Вскоре Гостемил не услышал, но ощутил — Шахин уходит через окно. Едва слышно скрипнула ставня. Очевидно, грохот в комнате холопов спугнул Шахина.

Гостемил вернулся в комнату холопов. Горела свеча. Нимрод и один из возниц вдохновенно дрались, а второй возница сидел на полу возле ложа с подбитым глазом.

— Смирно! — сказал Гостемил, прикрывая дверь.

Но все равно ему пришлось отдирать противников друг от друга.

— Что вы не поделили, бобры мохнатые? Что за поединки втроем?

— А надоели они мне оба! — запальчиво объявил Нимрод.

— Это ты мне надоел! — возразил возница. — Хвыке все равно, он под раздачу попал, кроме того он глухой…

— Сам ты глухой! — запротестовал второй возница.

— А этот, хорла, лезет со своим Кархважем, чуть мне шею не отдавил пузом!

— Тихо! — приказал Гостемил.

И подумал — не выставить ли всех троих, и не поспать ли в свое хвоеволие? А то — выйти на задний двор и прилечь в повозке? Но в повозке он может проспать рассвет, повозка, как любое средство передвижения на колесах, очень обособлена от мира.

— Всем спать, — велел Гостемил, и снова — сапоги и сверд в руке — вышел в темный коридор.

Хозяйкина спальня располагалась за третьей дверью слева. Татьяна, средних лет вдова какого-то черниговского воина, встрепенулась, села на постели, и спросила:

— Ой, кто тут?

— Это гость твой, хозяюшка, — объяснил Гостемил. — Это я тут. Нет ли у тебя еще одной свободной спальни? Я заплачу, сколько скажешь.

— Свободной нет, — ответила хозяйка и добавила с очаровательной простотой, — Но можешь спать здесь, со мной.

Бесстыдство ее рассмешило Гостемила. Он хотел уж было ретироваться, когда почувствовал, что босые его ноги замерзли. Эдак назавтра проснусь с насморком, а нужно производить благоприятное впечатление на дочь, строящую за моей спиной — дня не прошло — заговоры. Гостемил положил сапоги и сверд на пол, развязал гашник, выскочил из портов, стянул рубаху через голову, и присоединился к хозяйке, чье лицо, слабо освещенное отраженным лунным светом, показалось ему вдруг красивым. Он с наслаждением растянулся на теплом ложе и предоставил себя, на спине лежащего, в хозяйкино распоряжение. Хозяйка Татьяна, при дневном свете тощая с виду, оказалась в голом состоянии округлой, мягкой, и шумной. Гостемилу понравилось, и нужно было бы, переведя дыхание, продолжить, и в этот раз проявить инициативу, но он действительно очень устал, и вместо продолжения просто уснул, прижавшись к хозяйке, а она гладила его по волосам, нежно приговаривая, «болярин мой, болярин…»

— Персональный, — уточнил Гостемил сквозь сон.

Рассвет он, конечно же, проспал, а когда вышел в крог завтракать, то и увидел там — всех троих холопов и Ширин, завтракающую с ними вместе.

— Здравствуй, болярин.

— Вы что, друзья мои, разум где-то потеряли? — спросил Гостемил.

— А что?

— А почему?

— Какого лешего вы сидите за одним столом с моей дочерью?

Все трое разом вскочили на ноги.

— А она нам не сказала…

— А она…

— Молчать.

Ширин странно на него посмотрела — недобро, но и с удивлением. Возможно, она не рассчитывала, что он публично признает ее своей дочерью, во всяком случае так скоро. Надо бы ей купить поневу да нагрудник — чего она в мужском все время, подумал Гостемил.

— Позволишь?

Она еще некоторое время сверлила его взглядом, но в конце концов кивнула.

— Нимрод.

Гостемил пошевелил рукой, и Нимрод ушел к печи — что-то там у него варилось под присмотром Татьяны. Других посетителей в кроге пока что не было. Весь город на радостях полночи пил, теперь отсыпается. А в Татьянином кроге пили давеча очень мало, и рано угомонились. Татьяна постаралась, подумал он, прибылями пренебрегла. То есть, рассчитывала, что я проведу с ней ночь. Женщины все-таки ужасно коварны.

Выпив залпом кружку родниковой воды, Гостемил пододвинул к себе блюдо с гренками. Ширин, подумав, потянулась к овощам, нарезанным специальным, ужасно вкусно выглядящим способом — Нимрод старался — тремя пальцами без усилий приподняла громоздкое, тяжелое блюдо и переставила его к себе. Да она сильнее сильного мужчины, подумал Гостемил. Нелегко ее мужу придется, ежели таковой случится в ее жизни.

— Холопья должны, как и господа, знать свое место, — объяснил он ей. — Панибратство унижает.

— Что такое панибратство?

— Это когда люди показно притворяются, что дружески расположены к представителю иного ранга или сословия. Очень некрасиво выглядит со стороны. Мы все равны перед Создателем, но обязанности у всех разные.

Рассуждаю, как наставник какой-то, дьячок провинциальной церкви, подумал он. Очевидно, воспитание детей располагает к менторскому тону.

Он с удовольствием отметил про себя, что Ширин спину держит прямо, и локти на стол не водружает. Надо бы ей помыться. Но, думаю, не вынесет, сбежит — слишком много всего сразу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. НА СИЗОЙ ТРОПКЕ

Позавтракав, Гостемил попросил Ширин посидеть в спальне до его, Гостемила, возвращения. Следовало сходить в детинец, освободить Шахина, да заодно уж появиться на хвесте и оплатить издержки, как обещал. Гостемил не подал виду, что знает о побеге Шахина. Я ужасно хитрый, подумал он.

На улице его узнали, и в детинец он прибыл, окруженный ликующей похмельной толпой. Воевода вышел ему навстречу и сокрушенно сообщил о ночном побеге. Гостемил выразил желание посмотреть, как и что. Диагонально повешенная дверь узилища (полуземлянки, по киевскому принципу), лежала, выбитая, шагов за двадцать от лаза. Шахин не то разорвал, не то перетер обо что-то веревки, коими связаны были его руки. Остальное труда, очевидно, не составило.

— Его пытались остановить стражники, — сообщил воевода.

— И что же?

— Двое убитых.

Гостемил покачал головой.

Фатимиды и их подданные — народ непримиримый, суровый. Вряд ли Шахина, провалившего задание и побывавшего в плену, примут обратно с распростертыми объятиями. Будет мотаться по Руси? Примкнет к разбойникам? Надо было давеча войти в спальню и попытаться с ним поговорить. Но кончилось бы это плохо — Гостемил еле на ногах стоял, и Шахин, восемнадцатилетний, быстро восстанавливающий силы, скорее всего просто убил бы его. Возможно, Ширин посвящена в планы Шахина. Если так — то выведает Гостемил у дочери в конце концов, что к чему. И попытается Шахина… спасти и образумить… возможно.

Хвест уж начался. Народ набился в обеденную залу в тереме, а также распространился по остальным помещениям в поисках веселья, укромных уголков для романтических свиданий, и предметов, могущих пригодиться в хозяйстве. Гостемил передал воеводе сумму золотом для оплаты хвеста, и воевода клятвенно пообещал, что заплатит смердам, как только те закончат хвестовать (смерды хвестовали со всеми) и отоспятся. О поваре, обещанном Гостемилом, никто не вспомнил, и Гостемил решил, что оно к лучшему. Затем он попросил воеводу показать ему несбежавших пленников — особенно его интересовали «ростовчане». Поговорил с тремя из них, а четвертый пришелся Гостемилу по душе.