Люди засмеялись. Гостемил, боясь, что в толпе кто-нибудь ненароком, а то и специально, повредит пленнику болтающуюся голову, пустил коня рысью. Прибыв в Татьянин Крог, он ввел коня под узцы на задний двор и стащил пленника на землю. Шапка пленника, отороченная густым темным мехом, оказалась привязана тесемками.

— Руки, — сказал пленник слабым голосом, и добавил какое-то арабское слово.

Гостемил вынул кинжал и разрезал веревки, стягивавшие руки пленника до предплечий. И повел в спальные помещения в обход крога. Навстречу им выбежали возницы и Нимрод.

— Брысь, — сказал им Гостемил.

— Болярин! — взмолился Нимрод. — Мы тут думали…

— Я вас не за думы при себе держу, думать вам не положено. Убирайтесь.

Заведя пленника в спальню, он задвинул засов, сбросил сленгкаппу, стащил бальтирад вместе с подаренным ему воеводой свердом, и сел на ложе. Пленник стоял перед ним, руки висели безвольно по бокам.

Затем одна рука потянулась к шапке. Тесемки не слушались — запутались. Гостемил снова встал, сжимая зубы, чтобы не крякнуть — он устал. Кинжалом — пленник отшатнулся, и Гостемил схватил его за плечо — он разрезал тесемки. Темно-коричневые волосы, слипшиеся от подсохшего пота, подстриженные скобкой, упали вниз, не достав двух пальцев до плеч. Несмотря на то, что ростом пленник превосходил среднего мужчину, в плечах был широк, осанкой прям, стоял, расставив ноги, видно было, что он — женщина.

Гостемил рассматривал странную женщину, сидя на ложе, прищурив глаз. А женщина рассматривала его.

— Даже не знаю, что бы тебе такое сказать, — в конце концов признался он. — Говори ты, раз уж начала.

— Я дочь Зибы.

— Это-то понятно.

— И… — последовала арабская фраза, которую Гостемил для своих целей интерпретировал как «судя по всему», — твоя дочь.

— И зовут тебя Ширин.

— Да.

— А брата твоего — Шахин.

— Да. Знаешь, что значит это слово?

— Нет. Скажи.

— Сокол.

Гостемил чуть приметно улыбнулся.

— Тебе смешно? — спросила она.

— Нет.

— Почему улыбаешься?

— Просто так. Вы, стало быть, близнецы?

— Да.

— Расскажи мне про Зибу.

— Зибу убили.

Гостемил вздохнул.

— Сперва, — объяснила Ширин, — как только мы родились, отец огорчился.

— Почему?

— Мы были желтые.

— Желтые?

— С желтыми волосами. И он понял, что Зиба изменила ему. Но он ее любил, и не стал ее убивать, а продал в… каниз…

— Что это значит?

— В холопки.

— В рабыни, — поправил Гостемил.

— Да. Но потом рассердился пуще, выкупил ее, и убил.

Суровое обращение с женщинами, подумал Гостемил, наверное бывает полезно в общественном смысле. Дела делаются лучше, когда женщины не болтаются под ногами и не мешают. С другой стороны, когда они не мешают и не болтаются — как-то скучно, наверное. У них там на востоке и на юге вообще скучно всегда. Поэтому многие ходят злые.

— А как его зовут?

— Этого я тебе не скажу.

— Почему?

— Потому что это было бы предательством. А я никого не предаю. Никогда.

— Да, — согласился Гостемил, — так оно, наверное, интереснее, когда никого не предаешь.

Она нахмурилась.

— Не понимаю.

— Это не очень важно. А с вами что сталось? С тобою и братом?

— А нас он не полюбил.

Она замолчала. И Гостемил понял, что она может так стоять и молчать еще лет семь.

— И что же? — спросил он.

— Нас отдали на воспитание в семью…

— Хорошую, надеюсь?

Она не поняла вопроса.

— Чью семью?

— Одного уважаемого человека. Но он тоже нас не полюбил.

— Ширин, ты сядь.

— С тобой рядом?

— Да.

— Никогда.

— Почему же?

— Я пленник твой. Пленники не сидят рядом с врагами.

— О, бовина санкта, — пробормотал Гостемил.

Он встал, подтянул к ложу ховлебенк, и сел на него верхом. Спину и бедра ломило от усталости.

— Теперь сядешь?

— На ложе врага?

— Ширин, послушай, — сказал он устало. — Что нужно сделать, какое чудо сотворить, чтобы ты не стояла колонной дорической посреди комнаты, а сидела — на ложе, на ховлебенке, на полу?

Она недоверчиво и зло на него посмотрела.

— На пол можешь сесть?

— На пол могу.

Гостемил еще раз поднялся, подошел к очагу, кинул в него четыре полена, развел огонь.

— Садись на пол здесь, возле огня, сейчас будет тепло. Кто научил тебя так резво болтать по-славянски?

Она села на пол у очага. Ничего не ответила. А ведь мне нельзя даже задремать, подумал Гостемил. Она меня тут же зарежет. Мне всегда хотелось иметь дочь, признался он самому себе.

— Завтра мы освободим твоего брата, — пообещал он ей, подталкивая ховлебенк к очагу.

— Освободим?

— Да.

— А меня? В… рабство?

— Ты что, какое рабство. Ты моя дочь. Как же я дочь свою — в рабство?

— Сам будешь ети? — зло и с презрением спросила она.

У Гостемила округлились глаза.

— Ты, Ширин, шутишь так, что ли? Я — собственную дочь… Ты что!

— Мать нашу ты насиловал, так почему не дочь?

— Постой-ка. Я? Насиловал Зибу?

Она не ответила. Скривила презрительно упрямые пухлые губы.

— Постой, постой. Получается, что… он… продал жену в рабство, а потом и убил, за то, что ее изнасиловали?

— За осквернение неверным.

— О!

— Это справедливо.

— Чем справедливо, Ширин?

— Женщине должно умереть, но не позволить неверному себя осквернить. И если ты до меня дотронешься, я тебя убью. А потом себя.

Убей лучше моего повара, а то он зануда и бездельник, хотел было сказать Гостемил, но не сказал, вовремя сообразив, что просьбу могут воспринять всерьез.

— Ширин, — сказал он. — Я похож на человека, который насилует женщин?

Она поняла вопрос превратно.

— Ты и есть человек, который насилует женщин.

— Я не насиловал твою мать!

— Правда? — она улыбнулась, с еще большим презрением. — А мы у нее появились просто так, или, как у неверных заведено — непорочным зачатием?

— Мы случайно встретились в Константинополе и провели вместе неделю. Никто никого не принуждал!

— Ты лжешь, — сказала она, и Гостемилу захотелось дать ей пощечину. — Моя мать не могла добровольно иметь сношения с неверным.

Помолчав, остыв, Гостемил сказал:

— Что ж. Каждый выбирает себе сам, во что ему верить. Твой выбор — он за тобою и останется, я не могу тебе запретить верить в то, что твоя мать не могла переспать с неверным, и что всех неверных нужно уничтожить, а их дома сжечь. И что люди, убивающие жен за измену, поступают правильно. И что убиваемые жены с ними согласны. И что твой удел — нести всю жизнь печать дочери неверного. Это все простые правила, их легко запомнить и понять. Вот только жить с ними не очень удобно, а навязывать их другим глупо. Я бы хотел свозить тебя и твоего брата в Киев. Походить с вами по городу, посмотреть на восход солнца. Но если это невозможно, то, что ж, да будет так.

— А что будет после Киева? — спросила она мрачно.

— После? Откуда мне знать. У меня есть эйгор под Муромом, а наследников до сих пор вроде не было. Пожили бы в эйгоре… наверное…

— Ты хочешь, чтобы я жила у тебя…

— Хочу или нет, но ты моя дочь, и, очевидно, наследница… как и твой брат…

— Ты не лжешь?

Соблазн поверить был, очевидно, силен. Гостемил пожал плечами.

— И я… — сказала она, — … смогу… жить, как живут… славянки?

— А как они живут?

Ширин помедлила.

— Привольно, — сказала она. Еще подумав, она добавила, возможно не очень понимая значение выражения, — Шляются где попало. — И еще помедлила. — Выбирают себе мужей. — (Гостемил улыбнулся). — Не прикрывают лицо и волосы. Ходят в гости к кому хотят. Если это действительно так, как мне… говорили. Наверное, это все ложь. Да. Неверные всегда лгут.

— Все время лгать невозможно.

— Неверные лгут. Все время.

— Ты много неверных встречала в жизни?

Она молчала.

— Знаешь, Ширин, по-моему, тебе нужно поесть. Ты проголодалась, и потому сердита. А время вечернее. Давай поедим чего-нибудь?