— Подожди, Лоренцо, — перебил его Бенедикт. — А что же, по-твоему, управляет миром, если не Провидение?

— Законы природы, — отчеканил Лоренцо. Ему нравилось это словосочетание, и он всегда произносил его с оттенком торжественности.

— Эти законы, я надеюсь, справедливы? — спросил Бенедикт.

Лоренцо не понял вопроса, а Альфредо снова побагровел.

— Эти законы следует изучать, — вмешался Доменико, — ибо Господь дал человеку разум.

— Он не понимает! — с презрением и в сердцах почти выкрикнул Альфредо.

— Святой Августин говорит о непостижимых тайнах природы, — попытался продолжить Лоренцо, которого собственная речь интересовала гораздо больше всех этих ненужных вставок и комментариев. Дайте договорить, ведь так красиво получается, устный трактат!

— А ты и Платон, — снова подсказал Бенедикт, — утверждаете, что непостижимого в природе нет, и нужно только как следует изучить справедливые ее законы.

— Да, именно так, — подтвердил Лоренцо. — Из-за нескольких пассажей у Блаженного Августина…

— Чьим именем назван приход отца Доменико, — вставил Бенедикт, указывая рукой (и не поворачивая головы) на стену флигеля.

— Да… именно так… Так вот, — продолжал Лоренцо, терпеливо соглашаясь с глупостями наставляемого, дабы не обижать его, — Из-за нескольких пассажей сегодня совершенно не изучаются бесценные труды Хиппархуса и Аристархуса из Самоса.

— Они оба из Самоса?

— А? Нет, только Аристархус. Хиппархус родился в Никеи.

— Ага, понял. Продолжай.

— А ведь в их трудах истина! Их необходимо изучать.

— Истина? — Бенедикт поморщился, прижимая ко лбу запястье. — Падри… нет ли в доме воды? Пить хочется, сил нет!

Доменико, самый рассудительный, кивнул одному из присутствовавших. Тот, по виду дьякон, встал, и неспешно отправился во флигель.

— Поскорее бы, — сказал Бенедикт.

Ему припомнилась ночь — прелестная ночь, с прелестной же женщиной, и ночь эта была бы еще прелестнее, еще приятнее, если бы не отвратительное пойло! Ну зачем столько пить? А утром — жуть какая! Он проснулся на рассвете, и рядом с ним — красивое, теплое, молодое тело женщины, насупившейся во сне, с детским еще лицом. Он поцеловал ее в нос, и завозился было, планируя перевернуть ее на спину, но к горлу подступил комок, в затылок ударило, он упал бессильно на подушку — и не смог снова уснуть. С огромным трудом поднявшись, он выпил три кружки воды, последнюю приходилось заставлять себя пить, и все равно жажда осталась. Он сунул голову в бочонок, холодные струи неприятно текли по шее, по груди, по спине, не принося облегчения. Женщину пришлось отпустить. Она явно не расположена была лечить его похмелье — большинство путан бесчувственны и жестоки.

— Так что же за истину ты обнаружил у Хиппархуса из Никеи, брат Лоренцо? — спросил Бенедикт.

— Хиппархус привнес в греческие геометрические модели движения небесных тел предсказательную точность астрономии Древнего Вавилона, — объяснил Лоренцо. — Он с невероятной точностью высчитал размеры солнца и луны, и расстояние до них, несмотря на примитивность своих инструментов.

— Все инструменты так или иначе примитивны… А! — вскрикнул Бенедикт. — Простите меня, друзья мои. Ух! Продолжай, Лоренцо… Хиппархус привнес и высчитал. Что же там за истина?

— В этом она и состоит!

— В высчитывании?

— В знаниях, которые нам предоставлены с помощью этого высчитывания.

— Знания сами по себе не есть истина. Бывают и ложные знания, — заметил Бенедикт.

Если меня сейчас вырвет, подумал он, надо постараться, чтобы по крайней мере вырвало на Альфредо. Не люблю такие сочетания — глупость и злоба.

— Ему не объяснишь! — прокомментировал Альфредо. — Вот, Лоренцо это понял!

— Ну, хорошо, а что же за истины обнаружил ты у Аристархуса? — спросил Бенедикт, подавляя рвотный позыв.

— Главный вклад Аристархуса Самосского в естествознание в том, что он доказал обоснованность хелиоцентрических представлений о Вселенной, — сказал Лоренцо.

— Хелио… центри… То есть, солнце в центре? — уточнил Бенедикт.

— Именно! И это на самом деле так и есть! Заблуждения о том, что Земля находится в центре, а вокруг нее все вращается, очень вредны, очень! А ведь так просто — раз солнце больше, значит Земля должна вокруг него вращаться, а не наоборот. Не так ли! И придти к такому заключению можно было только сверяясь с принципами логики Платона, благодаря которым относительные величины Солнца и Земли стали не догадкой, а эмпирическими данными.

— Что это за принцип? — задал вопрос Бенедикт, как прилежный наставляемый. — И что такое эмпирические данные?

— Эмпирические данные? — удивился Лоренцо. — Это… ну… данные, которые… очевидны… нет, которые…

— Это данные, полученные на основе каких-либо наблюдений, — терпеливо сказал Доменико. — Наблюдения могут быть простые, а могут… быть произведены на основе какого-либо эксперимента. Аристотель утверждал, что… э…

— В общем, это данные, полученные с помощью пяти чувств, — резюмировал Бенедикт. — Понятно. Это, конечно же, подлейшая гордыня, поскольку люди, думающие, что вся Вселенная познаваема с помощью этих пяти чувств, косвенно утверждают, что именно столько чувств имеется и у Создателя — то бишь, примитивным языческим методом приравнивают Господа к человеку. Эдак у вас Создатель скоро будет секретарем у доджа работать и с купцов взятки брать. Ладно. Брат Лоренцо, что это за принципы, которые ты нашел у Платона?

— Беатиссимо… — начал было Доменико.

— Подожди, реверендо. Я брата Лоренцо спрашиваю. Что за принципы?

— Принципы?

— Да. У Платона.

Брат Лоренцо засмущался сперва, но быстро собрался с мыслями.

— Принципы эти Платон определил так… — он снова заглянул в фолиант. — «К астрономии следует подходить также, как мы подходим к геометрии — путем задач, и игнорируя то, что в небе, если мы действительно хотим понять астрономию».

Надо бы ожесточить доктрину, подумал Бенедикт, стараясь отвлечься от похмелья. Где же эта сволочь, почему не несет воду? Нарочно меня здесь мучают, что ли? Не исключено. Да, ужесточить. Почему эти шибко любопытные клерики не любопытствуют по поводу женщин или, не знаю, истории древней? Далась им Вселенная! Это ведь хуже, чем прелюбодеяние и чревоугодие — их желание заглянуть в тайны Создателя. Так малолетние дети всегда ищут случая подсмотреть, украсть, и попытаться использовать. Детям запрещают разводить огонь, потому что перво-наперво от разведения огня никакой пользы детям нет, а во-вторых, они ненароком могут пожар устроить. И детей отучают от неразумного любопытства — плеткой. А эти что же? Им всем за тридцать, уж определились и заволосели, они любые новые направления в познании отвергнут, точку зрения не переменят — что же, наверное, только плетка поможет. Но опасно это. Нехорошо. Разрешишь плетку, всем понравится, и будут пороть без роздыху кому не лень, провинности начнут просто придумывать.

Все-таки быть Папой Римским — слишком большая ответственность. Просто отказаться — глупо, да и, кстати говоря, подло. Надо бы эту самую тиару кому-нибудь продать. Хотя, с другой стороны, подарена она мне была на день рождения, а подарки продавать некрасиво. Все равно продам, решил Бенедикт. Не сейчас, так потом.

Что-то я отвлекся. О чем болтает сей неопрятный еретик? Лучше б бороду подстриг, а то у него в ней половина завтрака застряла. Какая гадость. Надо бы вникнуть в речь. Какой у него, в добавление к неряшливости, голос занудный, скрипучий. Вообще-то такие люди — не мыслители и не «философы» на самом деле, а коллекционеры фактов, которые они чванливо величают «эмпирическими данными». Некоторые собирают медные монеты из разных стран, другие коллекционируют книги, а есть еще собиратели камешков и дохлых бабочек. А эти — цифры да факты. Чем больше фактов, тем больше гордости за коллекцию. А толку никакого.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Предположим, что солнце находится, согласно Аристархусу, в самом центре Вселенной, плюс или минус два локтя, а мы вокруг него вращаемся. И расстояние до солнца — завзнадцать миллионов лиг. Какая и кому от этого знания, если это знание, а не заблуждение, польза?