— Встреча в палаццо или на открытом воздухе? — спросила она.

— В саду, скорее всего.

— Сад видно с улицы?

— Да.

— Я согласна.

— Встретимся здесь в полдень, вот у этой таверны.

— Хорошо.

— Теперь поспеши в церковь. Быстрее, не задерживайся.

Эржбета кивнула.

Бенедикт засмотрелся на группу людей, толкущуюся по соседству. В центре группы на персональном низком сидении помещался местный трубадур с лютней в руках и блокфлейтой на шнурке вокруг шеи. На лютне он сопровождал мелодию распеваемой им сирвенты в ритме шести восьмых, а на блокфлейте играл интермеццо между станцами.

Толпа засмеялась. Трубадур сыграл несколько выразительных нот, вызвавших новую волну смеха, на блокфлейте, и продолжил:

Снова засмеялись.

— Ты пойдешь сейчас со мной, — томно протянул Бенедикт, гладя девицу слева по спине. — А тебе мыться нужно чаще, — наставительно сказал он девице справа. — Да и толстая ты невероятно. Жрете вы в вашей Венеции, будто на зиму жиром запасаетесь. Вон ляжки какие. Не хнычь, вот тебе два динария. Ну, хорошо, вот еще один.

Отлучить, что ли, от церкви этого негодяя, подумал он. Какой еще аббат? Аббатам я не доверяю. Клевета явная! Ну да ладно, я сегодня добрый.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ROMA LOCUTA EST; CAUSA FINITA EST[11]

Домой Маринка вернулась за полночь, в плохом настроении. Мать, конечно же, не спала, ждала, смотрела строго и мрачно.

— Почему ты разгуливаешь по городу босая? — спросила она.

— Тепло.

— Почему волосы растрепаны?

— Не растрепаны, а распущены. Сейчас многие так носят.

— Этим многим двадцать, а не тридцать.

— Мутер, не читай мне нотации на ночь глядя, я спать хочу.

— Я получила известия из Саксонии. Если тебя все еще интересуют такие известия.

— По правде сказать, нет.

— Умер твой муж. Погиб на охоте.

Маринка села рядом с матерью и посмотрела на нее жалобно и устало.

— Что же теперь делать? Нужно ехать в Саксонию?

— Зачем?

— Ну, как…

— Ты надеешься, что он тебе что-то оставил в завещании?

Нет, Маринка на это не надеялась — она просто об этом не подумала. Что, мол, муж может оставить что-то в завещании. И что это такое — завещание — представляла себе смутно.

— Ты теперь свободная женщина, Маринка.

— Да?

— Да.

— Ага.

А раньше она не была свободная? Взрослые люди (а Маринка по-прежнему относила себя к молодежи, по привычке) вообще говорят много странных грунок. Ну, свободная и свободная. Муж погиб на охоте. Он очень любил охоту. И не очень любил Маринку.

— Все отдал племянникам, — уточнила Эржбета.

— Ну и хорошо. Пусть хоть племянники его поживут в свое хвоеволие. А он не умел жить в хвоеволие. Я пыталась его научить, но ничего не вышло.

— Не болтай. Я тебе сейчас скажу кое-что, и прошу тебя… прошу тебя, Маринка… дура рыжая… воспринять это серьезно.

Маринка насупилась, вытянула ноги, скрестила их, затем разделила, и снова скрестила. И залюбовалась позой ног. Потом украдкой посмотрела на мать, поджала губы, ноги подтянула к себе и спрятала под скаммель.

— Ты спишь с Нестором?

— Мутер, это какой-то глупый вопрос. А ты с ним спишь?

— Мне нужно знать.

— Совершенно необязательно.

— Хорошо. Мое дело тебя предупредить. Ты можешь забеременеть.

Маринка захлопала зелеными глазами.

— А?

— Раньше не могла, а теперь сможешь. Так и знай.

— Ты что, к ворожихе ходила?

— Нет, не в этом дело…

— Если опять к ворожихе, то я, мутер, не знаю, что я сейчас сделаю! Что-нибудь некрасивое и страшное. Я тебя просила…

— Не ходила я к ворожихе!

— Ты, мутер, все время вмешиваешься в мои дела, и это просто неприлично.

— Маринка!

— Ну, что? Ну, Маринка…

Эржбета схватила ее за волосы. Маринка принялась было отбиваться, но мать притянула ее к себе, обняла крепко, и поцеловала в щеку. А потом еще раз. И еще раз, в другую щеку.

— Ну, вот еще…

По лицу Эржбеты текли слезы.

— И прости меня, за всё, — сказала мать.

Маринка не поняла, за что Эржбету следует простить, но на всякий случай кивнула — а то вдруг рассердится Эржбета, ежели ее не простить, а кивнуть — с Маринки не убудет.

А было так:

Сетка каналов Венеции в ту пору не достигла еще сегодняшней степени густоты, и сад за церковью Святого Августина у западного берега Кастелло действительно был — сад, а не тесный дворик. Согбенная старушенция, опираясь на кривоватую сучковатую клюку, прошествовала мимо сада, не удостоив взглядом людей, сидящих на садовых панчинах в тени платана. Повернув за угол, старая карга распрямилась и снова стала Эржбетой — на полголовы выше ожидавшего ее Бенедикта.

— Восемь человек, — сообщила она. — У двух в сапогах ножи. Лучник сидит на крыше флигеля, скрывшись за трубой. Есть удобная ниша рядом с садом, где мне можно встать. Будет лучше, если ты сядешь на скаммель боком к флигелю.

— Прекрасно, — сказал Бенедикт. — Вот бы мне теперь с духом собраться, а то что-то руки дрожат. Похмельный я.

— Вижу.

— Окунул голову в бочонок с холодной водой — не помогло. Иду по страде — заносит влево. Все-таки беспробудное пьянство не проходит даром. Нужно бы воздержаться на несколько недель, но это трудно очень.

— Уж это твое дело, — сказала Эржбета, но не строгим, а вполне дружелюбным, тоном.

— Что ж… Начнем?

— Сколько ты там просидишь?

— Не знаю. Зависит от того, что они задумали. Скорее всего после короткого вступления меня заставят подписать какую-нибудь бумагу.

— Отречение?

— Если бы была такая возможность, я привел бы не тебя, а полсотни пехотинцев. Нет, скорее всего меня попросят восстановить в правах кого-то из отлученных от Церкви. Какого-нибудь замшелого еретика. Аббат Доменико — не из тех, кто устраивает заговоры, он такой… хмм… непримиримый такой, борец за справедливость, как и все его друзья. Он знает, что я коварен и жесток, и это оскорбляет его эстетические чувства. А лучник для чего?

— Для твоей свиты, наверное.

— А, да… Если придется тебе его…

— …обезвредить…

— …да, правильно… Ты его не убивай только. Если получиться — в руку или в плечо ему… а то опять мне припишут убийство.

— За тобою числятся несколько.

— Несерьезно это! Не обращай внимания. Ладно… Пойдем, послушаю я, так и быть, претензии прелатов. Вызвали тайной запиской… конспираторы…