— Это для меня новость, — сказал Бенедикт, убирая руку от левого виска. — Поясни свою мысль, пожалуйста.

— Достаточно сравнить уровень знаний Греции и Рима с сегодняшним уровнем, чтобы увидеть, как далеко назад мы отступили. Невежество плодит суеверия. Разум изгоняет их, делая веру чистой.

— Это не так. — Бенедикт прочистил горло, помассировал виски пальцами. — Сегодняшний уровень просвещенности наших прихожан безусловно уступает лучшим умам древнего Рима, но ты несправедлив, Доменико, утверждая, что в этом виновны мои предшественники и я лично, или даже твои коллеги. — Ни одного симпатичного лица, подумал он. Будь Лоренцо покрасивее, я бы его взял с собою в Рим, помыл и побрил бы, да и просветил бы. Но он страшненький какой-то. Да и неряха ужасный. — Центр просвещения, Рим, подвергался набегам варваров в течении нескольких столетий. Всю Северную Африку, включая Египет, захватили дикари, пришедшие с востока. Северные владения Рима захватили дикари, пришедшие с востока и с севера. Затем те же земли на протяжении двух веков терзали норманны и их родственники, пока сами не цивилизовались. С тех пор прошло меньше ста лет, а влияние папского престола на паству начало консолидироваться двадцать лет назад. Ты хочешь, чтобы папский престол восстановил прежний уровень просвещения и процветания за два десятилетия? Это невозможно. Следует сперва сохранить то, что есть. И потуги брата Лоренцо и ему подобных мешают сохранению. Ибо вера во всемогущие разум и пять чувств, равно как и вера в величие естествознания, есть всего лишь формы язычества.

— То есть как! — ошарашено сказал Доменико, а Альфредо скривился и мотнул головой в негодовании, обнажая гнилые зубы.

— Язычество же, — продолжал Бенедикт, — есть попытка объяснить поведение стихий с точки зрения человека. Все непостижимое в Творении покрыто завесой таинственности. При пристальном рассматривании таинственность исчезает, создавая иллюзию понимания. Возносясь в своей гордыне, брат Лоренцо и ему подобные думают, что непостижимого не бывает, что разум может все во Вселенной постичь. Тоже самое думают язычники — создавая себе богов по своему образу и подобию, наделяя их своими, человеческими страстями, мелочностью, злопамятностью, и прочая, и прочая. С точки зрения язычника все в мире объяснимо. — Он поднял руку, предупреждая возражения. — Всходит ли солнце потому, что Гелиос отправляется в ежедневное путешествие, не облагаемое налогом, или потому, что мы вокруг него вращаемся, ибо Земля меньше Солнца…

— Нет, нет, — возразил педантичный Лоренцо, — это времена года таким образом бывают, а каждый день солнце всходит, потому что Земля вращается вокруг своей оси!

— Да, именно это и утверждал Платон…

— Аристархус.

— А хоть сам Люцифер! — сказал Бенедикт. — Мы считаем, что, сказав это, мы все объяснили и все поняли. Но это не так. Пять чувств и разум есть всего лишь качества, которыми Создатель наделил свое творение. У самого же Создателя бесконечное количество чувств, равно как и данностей, подобных разуму.

— Зачем ты его слушаешь! — возмутился Альфредо. — Он над тобой смеется! Ты слышишь, что он говорит? Это же просто бред сумасшедшего!

— Беатиссимо, отмени приказ, — неприятным голосом сказал Доменико, полуприкрыв глаза. — Таких людей, как брат Лоренцо, мало. Он нужен Церкви, да и всему человечеству. Верни Лоренцо в лоно.

— Только после публичного покаяния, — отрезал Бенедикт, слегка обидевшись — ему понравилось собственное рассуждение о количестве чувств и данностей у Создателя. Он никогда раньше не думал на эти темы. Можно было бы и развить мысль, но еретики помешали.

— Хорошо, — сказал Доменико. — Мы сделали все возможное, пытаясь тебя убедить. Ты вынуждаешь нас применить силу.

Он сделал знак дюжим парням — те встали. В этот момент раздалось треньканье тетивы, с двух сторон одновременно — два лука выстрелили, две стрелы свистнули над головами дискутирующих, и с крыши флигеля долетел стон раненого. Все присутствующие стали озираться. (Лучник на крыше заметил поднятый лук в нише и выстрелил, за что и поплатился).

— Действуйте! — крикнул Доменико.

Двое с ножами подступили к Бенедикту. Доменико протянул ему бумагу с дощечкой. Один из подступивших поднес нож к горлу Папы Римского, но вскрикнул вдруг, и выронил нож. Из запястья у него торчала стрела.

Паникуя, прелаты стали озираться и увидели — темным силуэтом в нише стояла Эржбета, сливаясь с тенью — и явно пристраивая на тетиву следующую стрелу. Семьдесят шагов! Необыкновенный выстрел! Никаких сомнений в том, что следующий будет не менее точным! Сопровождающий Бенедикта знает свое дело.

— Брось нож, — посоветовал Бенедикт второму парню, и тот послушно бросил нож на траву. Остальные замерли, боясь производить какие бы то ни было движения.

— Ты — Антихрист! — в отчаянии крикнул Альфредо. — Братья мои, не бойтесь его наймитов! Навалимся скопом!

Но никто желания навалиться скопом почему-то не проявил.

— Убийца! — закричал Альфредо, указующим перстом нацелясь Бенедикту в правый глаз. — Ты убил Эсташа!

— Замолчи, Альфредо! — приказал Доменико. — Замолчи!

Но Альфредо не смог замолчать.

— Весь христианский мир негодует! Чаша терпения нашего переполнена! И чаша терпения Всевышнего тоже переполнена! Ты отвратителен нам всем! Ты нечестивец, развратник, лицемер, растлитель! — Он повернулся к остальным, взвывая к их чувству справедливости. — Перед вами убийца Эсташа!

— Знаешь, чем ты…

— Убийца!

— Знаешь, чем ты отличаешься от Эсташа? — спросил Бенедикт, поднимаясь с панчины. — Эсташ стал знаменит благодаря своим речам и заговору против меня. Семь лет прошло, а все помнят. А о тебе никто не вспомнит через три дня после твоего исчезновения. — Он повернулся к остальным. — На вашем месте, падри, я позаботился бы о судьбе стрелка, предусмотрительно помещенного вами на крышу флигеля в связи с моим визитом. Он ранен, ему требуется помощь. Зовут его не Эсташ, и даже не Альфредо, но на мой взгляд — убийцы, развратника и растлителя — всякая жизнь, если ее можно спасти, стоит любой другой. Брат Лоренцо, если у тебя возникнет желание покаяться и признать свои ошибки — приезжай в Рим. Если нет — ты волен заниматься изысканиями в области естествознания, но делать тебе это придется за свой счет. Доменико, рвение твое похвально, но достойно лучшего применения. Как человек в высшей степени злопамятный, но разумный, на основании эмпирических данных, предоставленных тобою сегодня, рекомендую тебе сделать так, чтобы я о тебе не слышал… поелику… в ближайшие несколько лет. Впрочем, срок можно и сократить, если… хмм…

— Я только одно хочу тебе сказать, господин мой, — дрожа от страха и ненависти ответил Доменико.

— Да?

— Идея поставить лучника на крышу пришла в голову не мне. Я был против этой идеи. Я вообще против любого насилия.

— Я тоже, — серьезно ответил Бенедикт. — В связи с этим я напоследок хотел бы попросить тебя об одной услуге.

Возникла пауза.

— Я слушаю, — сказал в конце концов Доменико.

— Архиепископ венецианский по моим сведениям уже вернулся из Парижа, где был занят составлением заговора против меня. У него наверняка есть копия списка кандидатов, одним из которых заговорщики рассчитывали заменить меня на папском престоле. Я пробуду в Венеции еще несколько дней. Принеси этот список мне, и я забуду о твоем участии в нашей сегодняшней познавательной беседе.

— Против тебя составили заговор?

— Заговоры против меня составляются каждую весну, — объяснил Бенедикт. — Как коты начинают орать, призывая кошек на предмет форникации, так сразу заговор. Мне нужен список. Никого из кандидатов я наказывать не собираюсь. Многие из них даже не знают о своем кандидатстве. Список мне нужен просто так. Из поощряемого Платоном и порицаемого Августином любопытства.

— Он не отдаст мне список.

— По доброй воле — не отдаст. Тебе придется прибегнуть к вероломству, бедный друг мой, и, возможно, нанять каких-нибудь татей. Но это уж твоя забота. Всего хорошего, друзья мои. Не двигайтесь с места, пока я не выйду из сада.