— Поясни.

— Такие девушки во всех городах и весях есть. Сложены они обычно как куклы — будто тот, кто куклу строил, решил подчеркнуть закругления, удлинить то, что и без того длинно, а лицо сделать приблизительно. Такие кругловатые щеки и глаза, нос бляшкой, и, как часто бывает у германцев, черты лица мелкие, и будто все собраны поближе к центру физиономии. Будто их туда что-то притянуло. И ум у таких девушек тоже, наверное, к центру собранный, такой… well-adjusted… центрический ум. И говорит она Диру…

И сказала она Диру, что толстые престарелые женихи, живущие на море илом и гнилью пахнущем, не устраивают ее, ибо у нее есть возможности и потребности, и совершенно другие запросы, и вот наконец появился человек, который ей ровня, а Диру нужно искать другое, попроще. Она не обидеть Дира желает, а объяснить ему это все. И пошла, бедрами покачивая, обратно в дом.

А Дир сел в повозку и поехал на окраину, во фрёйденхаус, и вместо того, чтобы провести ночь с какой-нибудь хорлой, устроил там безобразную драку, в которой его побили, поскольку он сделался неповоротлив.

К утру он очухался и вдвинулся в ближайший трактир. Годрик уехал домой — хозяйство и семья. Через неделю Дир вернулся в слотт в компании десятерых парней, и они стали хвестовать и горланить песни.

— Я, как пришел — понял, что это за компания, отвел Дира в сторону, и пытался ему втолковать. Он был пьяный, соображал плохо. Сделал большие глаза и сообщил мне по большому секрету, что все эти люди — родня его бывшей невесты, и они невесту подговорили, и вот они перепьются, а ночью он им всем отомстит чудовищно, и всех заколет, и этим спасет свое достоинство. Я остался, потому что чувствовал, что нельзя уходить, но мое присутствие не помогло, увы. Дир побушевал, пошатался по залам, и в конце концов свалился пьяный, а меня, как я ни прятался, нашли и связали. Ушлые парни были. К утру Дир проснулся, я стал его звать. Он меня развязал — вот, шрам на руке до сих пор, как он ножом орудовал, удивительно, что не ткнул меня случайно в печень — и после этого оказалось, что «родственники» эти его вынесли все, что выносилось — может, у них где-то в по соседству в сени деревьев спрятан был обоз, не знаю, но на одной повозке все это было не увезти, и даже на четырех не увезти. Украшения, серебро, резные скаммели, подсвечники, оружие, одежду — всё! С тех пор Дир в Магдебург не выезжает, а только лопает все подряд да спит. И из дому не выходит.

— Подожди, подожди, Годрик, — Хелье помотал головой. — То есть, он в здравом рассудке?

— Да.

— Ум его не помрачился?

— У него с рождения ум туманный.

— Я не об этом.

— Понимаю. Нет, не помрачился. Как был, так и есть. Дикость. Только привычки изменились, и постарел он. Ну, скоро нашим горестям конец, я это чувствую. Твое здесь появление — верный признак. Ты ведь к нам по поручению поляков пожаловал?

— Только отчасти, — сказал Хелье, которому стало стыдно.

— Ну вот видишь. Скоро прибудет польский наследник, не так ли? Убедится, что денег мало, Дир придет в чувство, я продам землю, и уедем мы в Йоркшир.

— Мало — это сколько?

— Мало — это мало. Тысяч десять золотых, возможно, наберется.

— Это не мало.

— Да, наверное. На тысячи полторы войска вполне хватит.

— А если продать слотт?

— Ее никто не купит.

— Почему?

— Ты бы купил?

— Нет.

— Ну вот, видишь.

— С наследником может получится незадача, — сказал Хелье, доверяясь Годрику.

— Почему?

— Дир ведь обещал хранить наследство ради побочного сына?

— Да.

— Наследник — законный сын.

— Он и должен быть законный.

— Ты не понял. Казимир — действительно сын Мешко, а не Святополка. А сын Святополка, скорее всего, Болеслав-младший, он уже побывал на польском троне, и его с тех пор успели убить.

Годрик уронил блюдо, которое мыл, в лохань.

— Ты уверен?

— Да. Я видел Мешко, а с Казимиром общаюсь, к моему сожалению, уже не первую неделю. Как две капли воды.

Годрик повеселел.

— Ну так, значит, и отдавать ничего не надо.

— Отдавать надо.

— Зачем?

Действительно — зачем? Купил бы на оставшееся золото Дир себе хороший, просторный дом в Киеве, по соседству с Хелье, ходили бы друг к другу, зимой ездили бы в Консталь или в Корсунь. Женился бы Дир на какой-нибудь италийке — их много развелось в Киеве, и они не такие заносчивые и спесивые, как славянки. А?

Что дороже — слово Хелье или счастье Дира? Что весомее — обещание, данное Диром Святополку, или обещание, данное Хелье Марие?

Я дам Диру денег сам! И дом ему куплю!

Не возьмет. В свое время я отказался служить под его началом, чтобы сохранить дружбу. Дир, хоть и дурной, не хуже меня понимает такие грунки.

Посоветоваться бы с Гостемилом, уж он разберет — где правда, где лицемерие, где честь, где обман. Но Гостемил, когда он тебе нужен, никогда не бывает рядом. Воспитывает друзей — принимайте, мол, решения, сами, а я потом появлюсь и скажу, что именно вы сделали неправильно.

Дир действительно проснулся через час, как и предсказывал Годрик. Вошел в кухню, посмотрел мрачно на Годрика, покривился, и сказал:

— Пошли, Хелье. Как обещал, покажу тебе кое-что.

Выглядел он бодрее и вразумительнее, чем раньше, и передвигался увереннее.

— Как я рад тебя видеть! — сказал он задушевно, шагая через анфиладу. — Да, кстати, старому мерзавцу не верь. Наверняка он тебе много разного насплетничал, так ведь он приврать-то любит. И ведь как врет — не открытая неправда, а около правды всегда, так что и прицепиться не к чему. Он, гад, бросил меня тогда… он… В общем, леший с ним. Я его держу только по старой дружбе, а то давно бы нанял кого-нибудь попонятливее. Но жалко его — жена, дети. Если выгоню — что он жрать будет?

— Так у него вроде бы земля, — заметил Хелье.

— Да какая земля. Три огорода, и те родят плохо. Коровы у него… Не будь меня, земля эта его давно бы… э…

— Прахом пошла? — подсказал Хелье.

— Точно. Дети у него забавные. Надо бы научить их играть во что-нибудь, а то бриттские дети никаких игр не знают. Германские тоже не знают. А жена у него такая… прямоугольная такая. Как на ходулях. И лицо такое же. Если ей чего говоришь, то она смотрит на тебя тупо, и непонятно, понимает что-то, или ничего, дура безмозглая, не понимает. Осторожно, тут ступенька, не споткнись, Хелье.

Залезая на ступеньку, Дир крякнул.

— Эх! Вот ведь ноги-то болят, а. А у тебя правда не болят ноги?

— Дир, тебе бы переехать куда-нибудь надо, в теплые края, чтоб хотя бы лето было, а то здесь, похоже, лета не бывает — все время влага, и небо серое.

— Я подумаю.

— Я вот что хотел тебе сказать…

— Потом, потом. Сперва я тебе кое-что покажу. Здесь в округе таких грунок не понимают, люди грубые, и то сказать — германцы. Очень практичный народ, собиратели и стяжатели. Нет в них ростовской широты, понимания природы. Молотками да плугами целый день брык-вжик. А которые не простонародье, так, заметь, все время ходят пьяные, да к тому ж и пить не умеют. Выпьют совсем чуть-чуть, и веселые становятся, городят всякое… И во все им нужно вникнуть. Направление у германца спрашивать — хуже не придумаешь. Выведает, куда ты едешь, и будет каждый поворот объяснять, да смотрит на тебя, будто ты дубина какая-то, не соображаешь. И воров много! Надо собак завести, если вор сунется, так чтоб его разорвали к свиньям. А то — житья ж просто нет никакого. А женщин ты видел здешних? Впрочем, может ты женат. Женат?

— Вдовец я.

— А, точно, ты говорил. Ну, вот, пришли.

Они остановились перед небольшой, грубо обтесанной дверью. На двери висел прочный замок. Дир сунул руку в мешок, привязанный к гашнику, покопался там, и выудил связку ключей. Мясистые пальцы слушались плохо.

— Donnerwetter,[10] — ворчал Дир. — Столько ключей, столько… А от чего они все, кто ж вспомнит теперь… Да. Вот он.