Показался склон, и на вершине его весьма эффектно выглядящий на таком расстоянии слотт с круглой башней, скорее всего декоративной, обнесенный стеной. Справа по ходу открылись какие-то хилые огороды — очевидно те, от которых слотт кормился. Слева расположился сероватый луг, и на нем паслись в меру упитанные коровы, и какой-то… леший его знает… управитель, распинал пастуха, а пастух тупо возражал и оправдывался. Услышав топот копыт и увидев всадника, пастух и управитель замолчали и вытаращились. Хелье остановил коня и сполз с него — спрыгивать боялся, было скользко, мокро, и как-то глупо кругом — еще ногу подвернешь!

— Добрые люди, мир вам! — сказал он на саксонском наречии. Исчерпав таким образом свои познания в этом направлении, он перешел на шведский, — Скажите, как зовут хозяина этого жилища? — Он показал рукой на слотт и повторил вопрос — по-славянски и по-французски, и начал было выстраивать в уме латинскую фразу, как вдруг управляющий перебил ход его мысли, сказав по-славянски:

— Хелье? Я не ошибаюсь?

— Ты, Годрик, никогда не ошибаешься, — узнав голос и радуясь, заверил его Хелье. — Ты, если за что берешься, делаешь все до конца. Вот, кстати, не мог бы ты остановить дождь? Дам два золотых дуката.

Годрик с серьезным видом посмотрел на небо.

— Я подумаю, — ответил он без улыбки.

Сколько ж ему — сорок пять, пятьдесят, подумал Хелье. Держится хорошо. Спина прямая. Осунулся. Морщин много. Руки в жилах. Глаза красноваты — либо от дождя, либо пьет.

— Кошелька твоего придержатель дома?

— Дома, — ответил Годрик. Видимо, он хотел что-то добавить. Но не добавил.

— А я вот приехал его проведать, — сказал Хелье.

— Вижу. — Годрик и к этому хотел что-то добавить. И добавил, — Не только за этим.

— Как он? Все такой же?

— Хмм… — Годрик повернулся к пастуху. — Иди, иди к коровам. — И снова к Хелье. — Я вот тут земли прикупил, хозяйством обзавелся, да и женился. И четверо детей у меня, а жена не очень умная, но этого следовало ожидать — германцы они ведь сухопутный народ, понятия у них нет.

— Так, стало быть, поле это твое?

— Да.

— А слотт?

— Слотт Дир купил, перестроил, а потом еще раз перестроил.

— Ты у него больше не служишь? — спросил Хелье, ведя лошадь под узцы и шагая с Годриком в ногу.

Годрик помолчал, а потом сказал:

— Хелье, ты, когда Дира увидишь, будь с ним добрее.

Хелье даже испугался.

— Что значит — добрее? Что ты имеешь в виду?

— Добрее.

— Не понимаю. Что с Диром, Годрик? Он сошел с ума? Или стал колдуном? Может, он изувечен? Да ты не молчи!

— Нет, ничего такого, — Годрик улыбнулся. — Ничего такого страшного, не бойся. И еще, когда мы придем, он будет на меня покрикивать, мол, неповоротливый я, ленивый, старый и глупый, чтоб быстрее подавал, огонь поуправистее разводил, и прочее — так ты не обращай внимания.

— Так ты все-таки служишь ему?

— Нет. Но он… Дир… делает вид, что служу. Особенно когда гости у него, что не так уж часто случается последнее время. И то — спокойнее оно.

— Ничего не понимаю, — сказал Хелье.

— Поймешь.

Ворота крепости стояли распахнутые.

— Давай я пока что твоего топтуна привяжу, — сказал Годрик, беря коня под узцы. — Дир скорее всего в малой гостиной, в первом уровне, справа. Как пойдешь по анфиладе, так направо шагов через сто сорок.

— Что он делает целыми днями? — спросил Хелье.

— Раньше у него был чтец, — сообщил Годрик. — Но он ушел.

— Почему?

Годрик промолчал.

— А ты ему не читаешь?

— Он говорит, что у меня голос скрипучий.

И Хелье вошел в слотт и проследовал через анфиладу со сводчатыми окнами — зал, следующий зал, и вот чуть приоткрытая дверь справа, огромная и тяжелая.

А «малая гостиная» действительно оказалась малая, в высоту больше, чем в длину и ширину. В печи горел огонь. У стола, заваленного объедками, на скаммеле с могучей спинкой помещался огромный спящий мужчина, пузатый, с заплывшей шеей, с лысым лбом. В мужчине этом Хелье в конце концов признал Дира — веселого, подвижного, ловкого, никогда прежде так зычно и влажно не храпевшего. На севере, да еще и у холодного моря, жить вредно, подумал Хелье растерянно. Надо его отвезти в Корсунь или в Консталь — он похудеет, обрастет волосами…

Он снял с плеча бальтирад со свердом, который зачем-то прихватил с собой (сражаться в этих местах не с кем, даже разбойники не заезжают), положил сверд на второй ховлебенк у стола, присел, и стал рассматривать спящего Дира. И вспоминал — почему-то ему показалось важным вспомнить как можно больше виденных им случаев дирова атлетизма. Вспомнил, как Дир плавно и быстро мог забраться по стене дома на крышу. Как он перемахивал во время стычки через стол, одним прыжком, и приземлялся мягко, беззвучно. Как легко уворачивался, всем огромным, мускулистым телом, от ударов. Как один раз они с Диром бегали наперегонки на спор — и Дир выиграл. И как Дир с Анхвисой на руках и Светланкой на плечах делал пируэты, пританцовывал, и прыгал пластично — изображал полет валькирий из саги о нибелунгах, смеясь и доказывая, что германский эпос целиком вышел из каких-то ростовских бабьих россказней. И какая невиданная сила была у Дира. Впрочем, вероятно, сила сохранилась.

— Дир, — позвал Хелье.

Дир продолжал храпеть.

— Дир! Дир, ети твою мать!

Дир захрапел громче. Хелье положил руку на неприятно грузное, оплывшее жиром, колено и потряс.

— А? Годрик, пошел вон! — сказал Дир, открывая глаза.

Он завозился, закряхтел, повернул голову, и уставился на Хелье.

— Где Годрик? — сурово спросил он. — Годрик, ты где? — крикнул Дир. — Почему в доме посторонние! Ты кто такой? — спросил он у Хелье. — Тебе чего надо? А?

Он снова завозился, и попытался подняться, опираясь на поручни скаммеля. С третьей попытки ему это удалось.

— Ты что…

Он протер глаза. Распрямился. Еще раз протер глаза.

— Хелье? — спросил он неуверенно.

Хелье чуть пошевелил рукой в знак приветствия.

— Хелье!

Дир ринулся вперед, зацепился ногой за ножку стола (Хелье вернул в изначальное положение начавший опрокидываться стол), и стал грузно падать. Хелье вскочил и поймал его за предплечье, но Дир был неподъемно тяжелый, и он только замедлил его падение. Дир тут же стал с энтузиазмом подниматься, бормоча, «Хелье, Хелье», опираясь рукой и коленом, меняя положение, хватаясь судорожно за ховлебенк (сверд Хелье упал на пол вместе с бальтирадом). Поднявшись, тяжело дыша, он улыбнулся, показывая редкие гниловатые зубы.

— Хелье! Друг мой единственный!

Дир распахнул объятия. От него, в прошлом чистоплотного, несло застарелым потом. Хелье это не смутило. Все-таки это был Дир, большой, глуповатый, добрый, смешливый. Хелье обнял друга.

— Задушишь, хорла, — сказал он.

Да, силы у Дира не поубавилось. Но как же так, поселяне, а? Вот ведь недавно виделся Хелье с Гостемилом — месяцев семь или восемь назад — Гостемилу за пятьдесят, а он все такой же энергичный, стройный… молодой. А этому — сорок два или сорок четыре. И такая развалина.

— Постарел ты, Хелье, дружок, постарел, — забасил Дир. — Хлипкий ты стал, похудел, что ли? И волосы потемнели.

— Мокрые они.

— Да, мокрые. Жрать хочешь? Я ужасно хочу жрать. Годрик — такой лодырь, заметь, морит меня голодом все время. Где он? Годрик! — позвал Дир. — Сейчас мы поедим, — тихо сказал он Хелье, — а потом я тебя покажу… У меня тут такое есть! А помнишь, как мы… Ну, поговорим еще, поговорим, сперва надо пожрать. Годрик, хорла, где ты!

Вошел Годрик с серебряным подносом и кусками смолы на нем.

— What the fuck be the matter with thee, pray tell?[8] — возмущенно спросил Дир.

— Не изволь гневаться, господин мой, — равнодушно откликнулся Годрик и посмотрел на Хелье. — Вот смола, пожуй, пожалуйста.

— Мы умираем от голода и жажды! — громово объявил Дир. — Ты что же это, в заговор вошел с кем-то, с Папой Римским, что ли, уморить меня хочешь, скотина? У меня гости! Перед гостями стыдно!