Он взял кусок смолы с подноса, запихал в рот, и стал жевать.

— Старая небось смола-то? — спросил он, жуя. — А почему не прибрано? Меня друг навещает, нужно позвать гусляров.

Хелье переводил взгляд с Дира на Годрика и обратно. Годрик пожал плечами.

— Ты мне тут плечами-то не жми! — возмутился Дир.

— Перестань на меня орать! — возразил Годрик.

— Дурак!

— Сам дурак, — сказал Годрик, и вышел.

— Распустились холопы, — заметил Дир. — Эх. Пойдем, пройдемся по залам, Хелье. Очень способствует пищеварению. Ты худой, тебя нужно хорошо накормить. В залах, правда, холодно, но мы выпьем доброго вина и не простудимся. А еще от простуды травки местные помогают, Годрик их по моим указаниям собирает и варит. Травки вообще полезны, для всего. Лекари все невежды, а главное — народные средства. А то у меня ноги часто болят, так первое дело — травка. Выпил отвару — и сразу полегчало. У тебя болят ноги?

— Нет.

— Счастливый ты. Если заболят — непременно сразу пей отвар. Годрик тебе покажет, как его варить. Ты все в Корсуни живешь, небось?

— Нет, больше в Киеве.

— В Киеве?! — Дир уставился на Хелье. — Да там же деспот этот… Ярослав… или помер он?

— Он не деспот.

— Ну, у меня по этому поводу, брат Хелье, есть свое мнение. Уж меня-то не надо михвологией тешить, уж я-то знаю. А ты — как хочешь. А этот, как его… ну, который с нами таскался везде… весь такой якобы высокородный, и все ему не нравилось… как же?

— Гостемил?

— Точно, Гостемил. Мы с ним по Волхову плыли как-то… Как он там?

— Ничего. Годсейгаре он, в Муроме.

— Да? Ага. Я тоже вот годсейгаре. Скучно быть землевладельцем, поговорить не с кем, дичаешь в дыре этой… Как тебе домик мой?

— Хороший домик.

Следуя вдоль окон зала, Хелье подумал — а он вообще выходит на воздух когда-нибудь, или просто вот так вот шляется по помещениям? Эка у него пузо стало огромное, листья шуршащие! А идет-то еле-еле. Бедный Дир.

— Годрик тебе наплел уж, небось, про меня? — спросил вдруг Дир.

— Нет, не успел.

— Ты ему не верь. Он выдумщик и пройдоха.

— Баня здесь есть у тебя?

— Нет еще. Все собираюсь построить, руки не доходят. А вообще часто мыться — вредно, от этого толстеют. И пар — вредно. Вообще влага — чем меньше ее, тем лучше. У нас тут влажно. Все время дождь идет. Годрик, негодяй, женился недавно, так бывает, целыми днями не появляется, огонь развести некому.

— Сам не разводишь?

— Приходится. А ты, друг Хелье, женат?

— Был женат. Вдовец я, Дир.

— Ну! Дети есть?

— Есть.

— Это хорошо, когда дети есть. У меня тоже наверное есть, но только не знаю, где они. По всему свету. А вообще-то я оказался однолюб. Как ушли от меня Анхвиса и Светланка, так я и затосковал. И до сих пор тоскую. Можно, конечно, жениться, но без любви — как-то оно не то всё. Помнишь моих женщин, Хелье? Светланка — огонь-девка, а Анхвиса корова. Как-то они друг дружку… дополняли, вроде. И друг за дружку стеной стояли. И меня любили, а я их. Хорошие они были у меня. Но потом сволочь эта степная их соблазнила и увела.

Он повернулся к Хелье всем телом.

— Просто не могу поверить, что это ты, — сказал он восхищенно.

Ради хвеста Годрик накрыл стол в большой зале («Моя праздничная столовая», объяснил Дир) и подал несколько блюд.

— Это что? — спросил Хелье.

— Это сунди роуст, — с видом знатока объяснил Дир, запихивая себе в рот большой кусок. — Состоит он, друг Хелье, из роуст бифа и роуст лэма. Традиционные йоркширские блюда. Иногда полезно разнообразить — простая бриттская кухня не раздражает желудок, и очень питательна. А приправа эта называется — грейви. А вон на том блюде — венизен.

— Что такое венизен? — подозрительно спросил Хелье.

Вошедший Годрик сказал:

— Venison. Дичь. Соответствует содержимому головы кошелька моего придержателя.

Хелье засмеялся — ворчливый тон Годрика напомнил ему о былых временах, о пьянстве в крогах в компании Дира.

В зале было, в отличие от «малой гостиной», чисто. И блюда были чистые. И еда пахла приятно. И только Дир вел себя не в соответствии с обстановкой — жадно ел, брызгался, чавкал. Годрик принес кувшин с вином рейнского разлива — райнвайн был во время оно такой же отчаянной гадостью, каков он сегодня. Хелье пригубил и отставил кружку. А Дир выпил залпом, налил себе еще, и затем еще. И начал хмелеть.

— Это замечательно вкусно, попробуй, — говорил он, тыча ножом в направлении. — Йоркшир пуддин. Пуддин — это такое слово, специальное, у бриттов все пуддин. А про дичь, которая у меня в голове, ты этому подлецу не верь. Венизен — это вовсе не та дичь. То, что у меня в голове, по-бриттски называется саваджри. В смысле — дикость. Годрик, там еще пуддин остался?

— Sorry, all out of puddin',[9] — заверил его Годрик.

— Ну так принеси, — велел Дир. — Это я учусь бриттскому наречию, — объяснил он Хелье. — Возможно, мне придется переехать к бриттам.

— Зачем? — спросил Хелье.

— Годрик уверяет, что там теплее. Врет, наверное.

— Я — вру? Я?

— Все время врешь!

— Это неправда, — сказал Годрик и, гордо задрав бриттский подбородок, отошел в сторону и сел на пол. Дир выпил еще кружку.

— Сейчас поедим, — сказал он, с трудом ворочая языком, — а потом пойдем, пойдем… Я тебе что-то покажу… ты удивишься… тебе понравится.

Вскоре он задремал, осев на скаммеле. Годрик поднялся, открыл неприметную дверь у входа, выволок оттуда небольшую тележку с плоским верхом, подкатил ее к столу, и стал сгребать со стола недоеденное, грязную посуду, кружки.

— Это он на час, по самой малости, — доверительно сообщил он Хелье. — Пойдем со мной, Хелье. Мне нужно все это помыть, а объедки выпростать, измельчить… надо бы завести собак, но Дир не любит. А у меня дома четыре собаки. Детям нравится с ними играть.

Еще немного посмотрев на Дира, Хелье поднялся и пошел за Годриком.

На кухне Годрик оперативно стряхнул объедки в плетеную корзину, а посуду стал мыть в лохани — возможно, вода в лохани сдобрена была поташем, а может и нет. Хелье присел на край ховлебенка.

— Такое вот у нас, — задумчиво сказал Годрик. — Делается. Ты, наверное, хотел бы узнать, как мы жили все это время.

— Да, — подтвердил Хелье.

Годрик вздохнул. Хелье не помнил, чтобы Годрик когда-нибудь вздыхал.

— Давно это было… служили мы Святополку… был такой, помнишь?

Хелье ограничился коротким, «Да».

— И, стало быть, надоел Святополку польский властитель, распоряжавшийся в Киеве по своему усмотрению.

— Болеслав, — подсказал Хелье.

— И, стало быть…

И Годрик рассказал.

Святополк намекнул биричам, что присутствие поляков в Киеве только вредит. И биричи поняли, и стали мельком упоминать, что, вот, народу живется плохо, потому что поляки — хапуги и хамы. Народ обрадовался и стал поляков недолюбливать, а потом и теснить. Болеславу в конце концов это надоело, и прихватив любовницу (Предславу, понял Хелье) и еще каких-то женщин, дочерей или племянниц, а то и внучек Владимира, покинул Киев вместе с поляками. После чего, дождавшись своего срока, к стенам столицы прибыла дружина Ярослава, и положение сделалось такое безнадежное, что даже драться не захотел никто. Святополк негодовал, призывал воинов подтянуться, но над ним только посмеивались. Кто-то просто ушел из Киева, кто-то переметнулся к Ярославу, стоящему станом в двадцати аржах и, дабы унизить Святополка, даже не собирающегося наступать, а просто ждущего, когда Святополк останется один.

Но один Святополк не остался, ибо у него был Дир — единственный, не таивший на князя обиды, и уважающий свое слово. Поскольку он присягнул князю, а князь его не предал, стало быть, нужно быть при князе.

Детинец опустел, и стало понятно, что еще день-два, и Ярослав просто попросит киевлян выдать ему Святополка, что они и сделают. Либо Святополка похитят остаточные печенеги и продадут Ярославу.