— Ты глуп, Рагнар. Ты сказал «вера предков».

— И что же?

— Это же влияние Церкви.

— В каком смысле?

— До Церкви никакой веры предков не было. Верили кто во что горазд, и никому в голову не приходило, что за веру можно отдать жизнь. Веру сделала священной именно Церковь. Ты смешиваешь понятия, и сам этого не видишь.

— Возможно, это так и есть, Мария. Это ничего не меняет. Эймунд поставил себя главой над девятью предводителями Содружества. Я свел влияние предводителей на нет. У Содружества может быть только один вождь. А будет он римской веры, греческой, или будет поклоняться Одину — не имеет значения. Старые Семьи владеют миром, и будут владеть им в дальнейшем — это главное, Мария. Поэтому ты скажешь мне…

— Нет.

— Скажешь.

Ужаснее всего — средства, которыми она располагала, были небольшие, а люди, ей подчиненные, были малочисленны и не слишком молоды. Рагнар ей не поверит — он переоценивает ее влияние, ее власть — а раз не поверит, значит ее будут истязать. И Казимира тоже.

— Что ты собрался делать с Казимиром?

— Еще не знаю. Польские церкви почти все сожжены. Построим храм, наставим идолов, и если Казимир им поклонится, я, так и быть, сделаю его своим наместником в Гнезно. Это один из вариантов.

— Тебе не позволят.

— Кто?

— Конрад Второй.

— У меня достаточно средств, чтобы купить его нейтралитет. Конрад не любит воевать.

— Папа Римский.

— Бенедикт больше не занимается политикой.

— Откуда ты знаешь?

— Ты что же, думаешь, он в Париж приехал — уговаривать Казимира? Много чести! Нет. Он просто бежал из Рима. Не бежал бы — его бы там убили. Он очень досадил римским норманнам, и они восстановили против него население. Не без моей помощи, конечно же.

Мария отвела глаза.

— Ну так есть мой брат Ярослав, — сказала она.

Рагнар улыбнулся и ничего не сказал.

— У тебя голова не опухнет от стольких забот? — спросила она.

— Даю тебе два часа на размышления, — сказал Рагнар. — Секреты — мне, деньги — мне, людей — мне. Или с тобой будет тоже самое, что с твоей спутницей, только во много раз хуже.

Рагнар встал, подошел к двери, отпер ее, сделал кому-то знак. Один из его людей ввел в спальню Эржбету — со связанными за спиной руками, с разбитым лицом, с растрепанными, с коркой запекшейся крови, волосами, клонящуюся вбок от боли в ребрах. Мария всякое видела в жизни, но тут невольный вскрик вырвался у нее из горла. Двадцать лет состояла — с двумя перерывами — Эржбета при ней, двадцать лет была она символом безопасности и безнаказанности киевской княжны.

Символ толкнули в спину, и он, символ, упал на пол и перекатился вбок со стоном. Рагнар подошел к символу и перевернул его на спину.

Эржбета и Рагнар встретились взглядами. На мгновение Эржбета забыла о боли и о том, что грядет за этой болью, о том, что будет с ней и с Марией. Рагнар быстро распрямился.

— Постой, — сказала Эржбета, едва шевеля окровавленными губами. — Постой.

Голос ее дрожал — похоже было, что от ужаса, но ужас этот никак не связан был с тем, что происходит. Она видела Рагнара раньше множество раз, но душевный сдвиг, случающийся в момент узнавания, произошел только сейчас. И сам Рагнар что-то такое в ней, Эржбете разглядел — только сейчас.

Вошли еще двое и сели — один на ховлебенк возле двери, другой на сундук.

— Два часа на размышление, — повторил Рагнар, бледный и твердый, и вышел.

Мария, не стесняясь троих мужчин, еще недавно — вчера — ее подчиненных, встала голая с ложа, подошла к сундуку, и знаком велела стерегущему слезть. Он не был одним из руководителей — просто охрана. Глядя на ее грудь, он нехотя подвинулся. Мария потянула на себя рубаху, разложенную на сундуке, и в конце концов рванула ее на себя — и выдрала из под арселя угрюмого варанга. И надела. Варанг ухмыльнулся, думая таким образом унизить вчерашнюю повелительницу, но Мария не удостоила его взглядом. Подойдя к лежащей на полу Эржбете, она присела возле нее на корточки.

— Вставай, пойдем в умывальную, тебе нужно… помыть лицо…

Эржбета поднялась с помощью Марии на ноги.

— Э, куда это вы? — спросил варанг с сундука.

— В умывальную.

— Нельзя.

— Тебе Рагнар велел — не пускать в умывальную?

Варанг задумался. Варанг на ховлебенке сказал:

— Вроде бы нет. Но тогда мы с вами. Куда вы, туда и мы.

Впятером они вошли в умывальную.

— Развяжите ей руки, — сказала Мария.

— Нельзя.

— Не будь дураком. Стыдно.

Варанг оглядел Эржбету — худую, с неестественно для женщины развитыми бицепсами, в одной рубахе с оторванными рукавами. Действительно — лука с нею нет, ножа тоже — поэтому бояться, как давеча, нечего. Вынув нож, он разрезал веревки, стягивающие запястья Эржбеты.

Сперва Мария умыла Эржбете лицо, а затем чувствительность в руках Эржбеты восстановилась, и она стала мыться самостоятельно, холодной водой. Все молчали.

Затем вернулись в спальню. Мария на всякий случай оделась полностью и предложила компаньонке весь свой гардероб, из которого Эржбете, выше на голову и худее Марии, мало что подходило.

— Меня застали врасплох, — сказала Эржбета по-гречески.

— Да, я поняла, — откликнулась Мария. — Ты стареешь.

— Эй, вы! — сказал варанг с ховлебенка. — По-шведски или по-славянски нельзя ли? А то мало ли, что вы там болтаете.

— Девичьими секретами делимся, — сказала Мария.

— В закрытом помещении трудно стрелять, — сообщила Эржбета. — А кинжал схватить я не успела. Может и старею. Ребра болят…

— Не злись, Эржбета.

— Служанку и повара они зарезали, — бесстрастно сказала Эржбета.

— Ты боишься за…

— Нет. Не такая она дура, дочка моя. Хорла она у меня, а хорлы наблюдательны бывают. Когда нужно. Один вид этого мезона, с фасада, ей все объяснит. Вот только бы любовник ее не заявился раньше времени. Он-то как раз… да… не в отца он пошел, явно.

— Я надеюсь, что с ней все хорошо, — сказала Мария, изображая участие.

— Да, надейся, — одобрила Эржбета, садясь на ложе рядом с Марией. — Тем более, что кроме как на мою хорлу тебе и надеяться-то больше не на кого. И спасать тебя больше некому.

— Твоя хорла меня тем более не спасет.

— Она может кое-кого уведомить.

— Кого?

Эржбета не ответила. Она была занята растиранием запястий и шеи. Больно, но необходимо.

— Кого? — повторила Мария.

— То-то и оно, — сказала Эржбета, чуть шепелявя разбитыми губами. — Оно самое. Есть только один человек на всем белом свете, который за тебя, старая ведьма, в огонь и в воду пойдет, и гору сдвинет, и долину расщепит. Подумать только, что за все это время ласкового слова он от тебя не слышал. Ни одного.

— Ты о чем? Это брат мой, что ли?

— Брат?… Возможно, вы действительно состоите в далеком родстве по полоцкой линии, но нет, не брат.

— Эржбета, если тебе что-то известно, говори. Времени мало.

— Ты торопишься, понимаю. У тебя встреча назначена важная?

— Эржбета!

— Но ты все-таки попытайся вспомнить имя своего ангела-хранителя. Впрочем, Неустрашимые не верят в ангелов.

— Что ты плетешь!

— А помнишь Тайный Собор в Мюнстере? Снимала ты домик возле самой церкви.

Мария помнила.

— Меня с тобою не было, — продолжала Эржбета, — но ты решила, что опасности нет, и подкупала писцов, и передавала копии другим на хранение, и зарвалась. И церковники, хоть и заняты были дебатами, все-таки обратили внимание, и послали стражу тебя схватить. Ты вышла невредимая, и до сих пор думаешь, а уж двенадцать лет миновало, что ты тогда сама страже зубы заговорила — ловкая какая, изворотливая. И тебя нисколько не удивило, что предводительницу Неустрашимых пришли арестовывать двое, а не дюжина. Их на самом деле было, конечно же, больше, но кто-то остановил остальных! Кто-то тебе устроил гладкую переправу при Стиклестаде — ты думала, это тебе союзники, против Олова объединившиеся, помогли. Да, как же. И кто-то, когда Эймунд готов был тебя убрать, ездил ради тебя в Консталь — уж я-то знаю, поскольку сама с ним ездила, и даже думала, что конец тебе пришел, поскольку успеть было невозможно. Вообще. Но ангел-хранитель успел. Уж не знаю, как ему это удалось! А когда ты строила козни в Полонии и подбивала рольников на мятежи, донос на тебя Ярославу перехватили в двадцати аржах от Киева — а ведь ангел-хранитель твой был тогда женат, занят семейными заботами, и все же оказался на нужном хувудваге, и время подгадал. А ты даже не помнишь его имени!