— Это хорошо, — сказала она.

— Какое же имя ты себе выбрала для крещения? — спросила Гудрун.

— Еще не выбрала, — пришел дочери на помощь Гостемил. — Вот мы спросим Иллариона, может подскажет.

— Подскажет, подскажет, — заверил Сметка. — Священник у нас, хоть и молод и горяч, но дело свое знает. А к вечеру добро пожаловать к нам, на Ряженку. Третий дом от угла, с белым порталом.

— Да, напомни мне, — сказала Гудрун, обращаясь к Ширин, — нам недавно привезли целый сундук из Веденца, там такие броши — загляденье! Возьмешь, сколько захочешь. Есть несколько фигурных, золотистого оттенка, они хорошо будут сочетаться с цветом твоих волос.

— Супруге моей лишь бы броши перебирать, — заметил Сметка. — Дело женское, а я в толк не возьму никак — что такого хорошего во всех этих побрякушках? Часами могут любоваться.

— Сметка, мы в церкви.

— Ну так что же? Я и в Судный День скажу тоже самое — половину времени, кое могла жена моя посвятить духовному совершенствованию, истратила она на любование драгоценностями.

Ширин подумала, что теперь-то уж Гудрун точно обидится, но вместо этого Гудрун засмеялась.

— Мужчины не понимают, — объяснила она Ширин. — Или делают вид, что не понимают. А для нас драгоценности — как для них оружие. Видела, как стоят мужчины возле оружейной лавки? А уж зайдут, так каждый ножик со всех сторон обсмотрят, каждый щиток на прочность проверят, себя им по лбу ударяя.

Теперь засмеялся Сметка, а Гостемил улыбнулся широко, приветливо. Ему нравилась эта пара.

— Ну вот скажи, — попросил Сметка, — ну вот, когда мы в гости собираемся… четверть века мы женаты… ты ведь перед зеркалом своим венецианским вертишься час, а то и два, то тут поправляя, то там приглаживая. А потом вдруг, после всего этого, — ах, нет, это неправильная запона, тут другой совсем цвет нужен, и материал, и орнамент, а то размер моих глаз никак не сочетаются с этим узором под левой грудью.

Гудрун снова рассмеялась.

— И ведь что глупо-то, — продолжал Сметка (Ширин поняла, что говорит-то он правду, но говорит ее шутливым тоном, то есть, любит жену и ее причуды, и расстроился бы, если бы на приготовления у Гудрун уходило меньше времени), — хочешь ты выглядеть привлекательно, а цель-то какая? Поддерживать интерес мужа нужно дома, а не на людях. А так — что хорошего, когда в гостях на тебя мужчины пялятся?

— Во-первых, — ответила Гудрун, — это тоже поддерживает интерес мужа. Во-вторых, у женщины в гостях самое главное, чтобы все остальные женщины лопнули от зависти, а мужчины изныли бы от неудовлетворенной страсти. Если не лопнули и не изныли, значит поход не удался. И в третьих, когда в гостях к женщине такое внимание, это позволяет ей впоследствии снисходительно, а не с ненавистью, смотреть на мужа.

Сметка и Гостемил засмеялись.

— Вот такая она у меня, — сказал Сметка. — Норвежки все такие.

— Не все, — возразила Гудрун. — Только которых на свалке нашли. Он меня на свалке нашел, — объяснила она Ширин и Гостемилу. — Идет мимо свалки, смотрит — я лежу. А ведь в детстве его родители учили — не подбирай, что другие выбросили, раз выбросили, значит была тому причина.

— Гудрун, не позорь меня перед честным народом, — строго сказал Сметка, но строгость у него получалась плохо. — После вечеринки в Житомире это было, — объяснил он. — Морозище стоял, аж белки с деревьев падали кольями. А она с кем-то подралась, так ее свои ж норвежцы выкинули на свалку, и она там лежала, лыка не вязала.

— Неправда, — возразила Гудрун. — Я лежала там с кружкой вина и пела венецианский напев.

— Петь надо, когда слух и голос есть, — возразил на это Сметка. — А ты, когда поешь, соседи в погреба запираются, кошки в лес бегут.

— Клевета. Я сейчас спою.

— Ай! Только не это.

— А ведь спою!

— Мы в церкви, Гудрун.

— Ну так веди себя прилично. А то спою.

— Я стараюсь.

— А у вас там, на Ряженке, спокойно? — спросил Гостемил.

— Знаешь, болярин, — Сметка покачал головой, удивляясь. — Невероятно! Холопья все перепуганы, охраны у нас — только повар с вертелом, но лихие люди к богатым, надо понимать, идут в последнюю очередь. Богатых начинают грабить только когда видят, что грабеж бедных сходит с рук. Даже несправедливо как-то. Уж я даже сверд свой дедовский выволок из кладовой, и повар мне его наточил, как смог.

— Не накличь беду, — сказала Гудрун.

— Мы в церкви, не богохульствуй.

Вышел к ним Илларион и сказал, что все готово. Повел всю компанию в подсобное помещение — малую молельню. Почему он не захотел ее крестить в главном зале, Ширин не поняла. Стояла, смотрела на крест, исполняла все, о чем Илларион ее просил. Илларион буднично смазывал маслом какие-то приспособления, тем же маслом мазал ей лоб, показывал, как нужно креститься двумя пальцами. Временами она поглядывала на Гостемила, и он улыбался.

В какой-то момент ей стало не по себе. Она стала выполнять все механически, отзываясь на просьбы, делая нужные жесты и поклоны, но глаза ее остановились на распятии, в груди стало тесно, мысли разбежались.

Я знаю, Ты есть, сказала Создателю Ширин. Я верю в Тебя. Мне так нравятся эти люди, что я счастлива. Помилуй их и помилуй меня. Даю Тебе слово, что к вечеру всё расскажу отцу. Не сейчас, а к вечеру. Дай мне еще несколько часов счастья.

Где-то ближе к концу ритуала она услышала имя, которым ее нарекли — Елена.

А снег продолжал валить, и все густел, и скрипел под ногами. Гостемил поймал снежинку, показал Ширин, и слизнул ее с руки. Она поступила так же. Пресная вода, без особого вкуса.

— Ты видела раньше снег? — спросил он вдруг.

— Нет.

— Давай поиграем в снежки.

Про снежки наставники ей все уши прожужжали во время оно. Ширин решила попробовать. Гостемил сгреб снег с одной из граней забора голыми руками и слепил небольших размеров шар — как для игры в мяч. Ширин заколебалась. Он отдал шар ей. Шар был холодный, мокрый. Гостемил слепил еще один снежок, взял его двумя пальцами и, не замахиваясь, стоя перед ней, пульнул его Ширин прямо в лоб. Она опешила. Гостемил сделал большие глаза. Тогда она тоже взяла свой снежок двумя пальцами, прицелилась, кинула, но Гостемил увернулся, и показал ей язык. И кинулся лепить следующий снежок. Ширин, следуя его примеру, наклонилась и собрала в пригоршню снег прямо с земли. Опыта лепить снежки у нее не было, и она завозилась и зазевалась, и следующий снежок Гостемила, брошенный с легким замахом, угодил ей в плечо. Она возмутилась и кинула свой снежок в Гостемила, но он снова увернулся и вдруг спрятался за дерево, и стал там лепить следующий. Тогда, рассердившись, Ширин быстро слепила снежок и стала проводить обходный маневр. Но Гостемил двигался так, чтобы между ним и Ширин все время было дерево, и вдруг, неожиданно высунувшись, кинул снежок, и попал Ширин в щеку. Кидал он не в полную силу, но все равно было больно и обидно. Еще пуще разозлившись, Ширин кинулась к нему со своим снежком, а он стал от нее убегать, хохоча. И вдруг ей тоже стало весело. Она кинула снежок, попала ему в спину, поскользнулась, упала в снег, вскочила, стала лепить следующий. У Гостемила снежки получались быстрее — но только в начале. Ширин удалось выбрать момент, когда он наклонился за следующей порцией снега, и стал распрямляться — тут она и швырнула в него снежком, и попала прямо в лицо. Гостемил покачнулся и упал плашмя в снег. Ширин испугалась, подбежала к нему, присела, а он схватил ее за шиворот и повалил — прямо в снег, лицом вперед, а сам вскочил, хохоча. Она тоже вскочила и закричала:

— Ах, ты!

И тоже стала хохотать. Некоторое время они лепили снежки и гонялись друг за другом, скользя, падя, вскакивая. Сметка и Гудрун, выйдя из церкви, смотрели на них и улыбались.

— Перемирие! — крикнул Гостемил. — Иди сюда!

Ширин кинула снежок, попала Гостемилу в бедро, но он помотал головой и поманил ее. Она подошла.

— А чего эти двое стоят и ржут, — тихо сказал он. — Непорядок. Делаем так. Расходимся, прикидываемся, что сейчас снова будем кидаться друг в друга, но как только ты слепила снежок — сразу кидай в них, и я тоже кину.