Гостемил не ответил. Это ей так мечтается, подумал он. Незаконные дети и в Каире презираемы, из какого рода они бы не происходили.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. ЕЛЕНА

Стальная выдержка, доставшаяся ей по наследству от отца, позволила Ширин не показать, даже отцу, насколько она стесняется. Чисто женская наблюдательность, позволяющая трезво оценивать практический аспект обстановки с первого взгляда, дала ей понять — Киев не Каир. Лучше. Намного.

Это она осознала, как только увидела дом. Дом друга отца. Он явно не принадлежал богатому человеку — никакой роскоши, позолоты, бархата. Но — просторно, двухэтажно, есть задний двор, и там — индивидуальная баня. О том, как живут здесь богатые, можно было только догадываться.

Затем — отец оставил ее дома одну и ушел по делам. Чтобы девушке ее положения в Каире остаться одной дома, следовало как минимум подкупить прислугу.

Далее — чистоплотность, судя по наличию бани в небогатом доме и объяснения Гостемила по поводу того, как и чем пользоваться, возведена в Киеве в культ. Ширин нравилась чистоплотность — возможно, из-за унаследованной, опять же от отца, брезгливости. Отец сказал, что пойдет с дочерью в крог (крог! — еще раз восхитилась она) — а в кроге мужчины, и им не возбраняется смотреть на девушку с едва прикрытыми волосами. И еще много-много всякого. И как запросто Гостемил привел к себе в дом людей, которые вовсе ему не ровня. Все христиане такие, или только он?

Она отметила про себя, что впервые назвала киевлян «христиане», вместо «неверные». Привыкаем понемногу, не так ли.

В Каире много интересных, веселых людей, но не всех можно пригласить к себе, это зависит от их происхождения и благополучия. Киев — свободный, легкомысленный, радостный. Правда, отец сказал, что ей нужно креститься. То есть, принять веру… неверных… Сможет ли она? И она решила — сможет. Она вспомнила, как Гостемил пощадил Шахина, и попыталась представить кого-нибудь из ее круга знакомых, кто поступил бы на его месте также. Нет, невозможно. Что-то у христиан есть такое, чего у нас нет. В любом случае, все это через неделю кончится, и никто ни о чем не узнает.

Гостемил взял ее руку в свою, и что-то говорил, ласковое, и она снова уснула, а проснулась только на рассвете. Одевшись, она спустилась в гридницу и перешла в столовую. На полу вповалку рядышком спали Порука и Астрар. Гостемил, полностью одетый, поправлял бальтирад, явно собираясь куда-то идти.

— А… доброе утро, — сказала Ширин.

— Да… здравствуй, — он улыбнулся, но тут же снова посерьезнел.

— Ты куда-то собираешься?

— Не знаю даже. — Он помолчал. — Куда он ушел? Я подозреваю, что в церкву. И понимаю, почему. Долг. Не люблю службу. Как заладят — долг, долг… не дыхнуть…

— Кто?

— Илларион. Ушел служить заутреню. Наверное. Его там убьют. Хоть бы меня разбудил, что ли.

— Я с тобой.

Гостемил подумал.

— Хорошо, — сказал он. — Вот, возьми кинжал на всякий случай, помести за гашник.

— А эти?

— Не проснутся до полудня. А, да, сленгкаппа на меху у Хелье была где-то.

— На меху?

— Снег идет.

Они вышли на улицу. Снег валил крупными хлопьями, густо. Город весь побелел и стал невероятно тих. Ширин, ни разу в жизни не видевшая настоящий снегопад, поразилась и обрадовалась — несмотря на то, что непривычно холодный воздух неприятно обжигал лицо, а руки сразу закоченели.

— Руки спрячь под сленгкаппу, — велел ей Гостемил.

Они дошли до пристани. Днепр лежал молчаливой серой гладью и ничего не отражал.

— Как тихо кругом, — сказала Ширин.

Гостемил чуть помедлил, поправил сленгкаппу, и решительно повернул на Боричев Спуск, ненавидимый всеми дериварянами, но, увы, церковь Ипполита, Алексин Храм, именно на этом спуске и стояла.

Неожиданно в прозрачной, загадочной утренне-снежной тишине раздался колокольный звон. Кто-то бил в колокол храма. Гостемил покачал головой — он знал, кто именно. Ширин сперва насторожилась, но затем поняла, что глубокие, неожиданно мелодичные удары колокола ей нравятся.

Двери Алексиного Храма стояли распахнутые. Внутри же храм был пуст. Гостемил перекрестился на алтарь, огляделся, и крикнул:

— Хо, Илларион! Спускайся, уж все прихожане в сборе!

Через некоторое время Илларион появился у алтаря. Гостемил приблизился и сказал ему на ухо несколько слов. Илларион посмотрел на Ширин, кивнул, и с серьезным видом начал службу.

Ширин, отдавая себе отчет в том, что находится в храме неверных, восприняла это совершенно спокойно — и сама удивилась. Как же так, подумала она. Это противоречит всему… почти всему… чему я училась. Я стою… рядом с мужчиной… в храме… идет служба… Почему мне так легко?

А я ненавижу прошлую жизнь, поняла она. Ненавижу давно, ненавижу страстно. И воином я стала — беспрецедентный случай — потому что лучше погибнуть от руки неверного, чем жить с верными, невыносимо лицемерными и тупыми, женщинами в Каире. В Каире у женщин общение — только с другими женщинами, я была исключением, но рано или поздно мне пришлось бы смириться. Всю жизнь бы видела их постные лица с плохой кожей и уродливые улыбки, слушала бы дурные разговоры, обоняла бы вонючие тела. А мужчины в Каире — не намного лучше. И все тебя поучают. С отцом я знакома три дня, и ни одного нравоучения я от него пока что не слышала. Знакома также с этим вот… жрецом… и он тоже не читает нотации, а ведь он священник! И Порука с Астрар ругаются, но не поучают друг друга. Очевидно, наставниками работают в этом городе только те, кому за это платят.

В церковь вошел прихожанин. А за ним еще несколько. К концу службы набралось около дюжины человек, мужчин и женщин, разных возрастов и сословий.

Отслужив, Илларион благословил паству и, сделав знак Гостемилу — подождать, скрылся в боковой двери. Прихожане начали расходиться. Ширин посмотрела на Гостемила.

— Пойдем, глянем, что там делается, на улице, — сказал он.

На улице снега было уже по щиколотку. Двое ратников вели вверх, к детинцу, какого-то прощелыгу со свирепым лицом.

— Ого! — Гостемил огляделся. — Похоже, светлейший отпрыск прибыл снова в Киев и привел дружину.

Это действительно так и было. Владимир вернулся накануне, и после этого всю ночь сто ратников наводили справки — ловили шляющихся по улицам и спрашивали у них, что произошло давеча и где искать виновных. Утром город почувствовал облегчение. Робко, постепенно, люди начали выходить на улицы. Тем не менее, Алексин Храм был пока что единственной функционирующей церковью на весь Киев.

— Красиво, — сказала Ширин, снова радуясь снегу и пейзажу. — А… служба… молитва… мне очень понравилась.

Гостемил подмигнул ей, и ей тоже захотелось подмигнуть в ответ, но она сдержалась. Они вернулись внутрь. Вскоре Илларион вышел к ним, ведя за собой среднего возраста благообразную пару.

— Познакомьтесь, — сказал он. — Это болярин Сметка и жена его, Гудрун. А это — болярин Гостемил с дочерью, привел ее крестить.

Очевидно, Илларион их подготовил — сказал, что крестить будут взрослую девушку, поскольку ни Сметка, ни Гудрун удивления не выказали.

— Очень рада, — с достоинством сказала Гудрун, улыбаясь.

— Я тоже очень рад, — добавил Сметка. — Ладная у тебя дочка, болярин. Ты из какого рода?

— Из Моровичей.

— О! — уважительно сказал Сметка. — Честь великая, болярин! А мы из Голубкиных.

— Суздальский род, — вспомнил Гостемил, чуть подумав.

— Основная ветвь в Суздали, а наша, побочная — из старых киевлян. Болярышня, — обратился он к Ширин, и ей стало невыносимо приятно, приятнее, чем когда он отметил ее ладность, — мы оба к твоим и твоего отца услугам. Гудрун, скажи хоть слово.

Гудрун улыбнулась и не обиделась, из чего Ширин заключила, что она не только достойно держаться умеет, но и ум у нее есть, и сказала:

— Да, мы будем твоими крестными.

Ширин не знала, что это такое, но не подала виду.