Солнечный понедельник. А солнце начинает припекать все раньше. Так что одно удовольствие работать в комнате вроде нашей, чье окно всегда в тени и всегда гостеприимно распахнуто для прохлады, струящейся с внутреннего двора и слегка колеблющей штору.

  Мы только что вернулись от шефа после очередного оперативного совещания, и я подхожу к окну, чтобы немного подышать свежим воздухом и поглядеть на привычную картину: бетонный двор, выстроившиеся в ряд служебные машины, шоферы, собравшиеся поговорить о том о сем, часовой у подворотни, пять рядов окон противоположного здания, отражающие синеву и белые облака июньского неба. Замкнуто, тихо, изолированно, как в

больнице.

  Борислав нервничает, сидя за столом и вертя в руке пустой мундштук, и я уже предвижу его частичную капитуляцию, обычно начинающуюся с возгласа «Дай сигарету!», но тут раздается стук в дверь и входит лейтенант.

— В проходной ждет Ангелов.                              .

— Раз ждет, давай его сюда.

  Лейтенант исчезает, и в комнате слышится знакомая

фраза:

— Дай сигарету... прежде чем я испарюсь...

— Испаряться тебе необязательно, — отвечаю я, бросая сигареты.

  Несколько позже входит Боян и, догадываясь, чем я его встречу, спешит объясниться:

— Я знаю, мне не следовало приходить, но что я мог поделать, опять дал маху.

— Познакомься с Бориславом, другом твоего отца. И выкладывай, что случилось.

  Они обмениваются рукопожатиями, и парень сообщает:

— У меня стащили морфий.

— Кто стащил?

— Апостол.

— Как же он мог, в квартиру залез?

— В этом не было надобности. Утром, перед тем как уйти из дому, я долго соображал, где бы мне спрятать упаковку, чтобы она... -- Боян косится на Борислава, потом глядит на меня и, поймав мой едва заметный кивок, продолжает: — ...чтобы она не попалась на глаза матери, потому что она без конца шурует по всему дому. Вы тогда меня предупредили, как бы вместо морфия мне не подбросили чего-нибудь другого, я теперь с ужасом думаю о том, что мог стать причиной смерти собственной матери, и не знаю, может, тут сказалась моя мнительность, но, когда я стал разглядывать последнюю упаковку, мне показалось, что ее уже кто-то распечатывал, а потом снова запечатал, — словом, она мне показалась подозрительной, потому-то я и стал ломать голову над тем, где бы ее ненадежней спрятать... — Возбужденный случившимся, он говорит быстро и, остановившись, чтобы перевести дыхание, продолжает: — ...И тут я вспомнил про почтовый ящик Касабовой. Лучше и не придумаешь. Ключ от ящика есть только у меня. Схватив упаковку, я спускаюсь по лестнице, а внизу навстречу мне Апостол. Я даже не успел опомниться. Он тут же увидел упаковку и кричит мне издали:

  «Солидная партия? Импортный, да? Вот это вещь...»

  «Пошел ты к черту», — говорю в ответ, он как будто и не слышит.

  «Целую неделю тебя караулим, предатель паршивый, и выходит, не зря. Надо бы с тобой разделаться. Будь на моем месте Пепо, он бы не стал церемониться, мигом устроил бы тебе кровопускание, но Апостолу неудобно пачкать руки. Положи пакет на ступеньку и проваливай!»

  «Это не мой пакет, — говорю. — Не морочь мне голову».

  Тут он молча достает тот нож, который с пружиной, нажимает на рычаг, и лезвие выскакивает наружу.

  «Делай, что велят, — говорит. — Иначе я познакомлю тебя с этой игрушкой».

  «Ты что, рехнулся?» — говорю ему.

  А он: «Это тебе так кажется, а я считаю, что ты рехнулся. Разве не знаешь, что за приличную партию Апостол готов променять троих таких вот, как ты».

  Тут он стал медленно, шаг за шагом, приближаться ко мне. Чтобы отнять у него нож, я кидаюсь на него, но, сумев увернуться, он ставит мне подножку. Я так и распластался на кафельной мозаике пола. Не дав мне опомниться, Апостол хватает коробку с ампулами — и ходу.

  «Балда, это же яд, а не морфий! Яд, ты слышишь, дубина эдакая!» — кричу я ему вслед, а он ни в какую. Апостола этим не прошибешь.

— Хорошо, Боян, примем меры. Еще что скажешь?

— Больше ничего. Об Анне ни слуху ни духу.

  В этот момент в дверях снова появляется лейтенант. — Внизу, в проходной, ждет Анна Раева. Просит отвести ее к тому, кто по секретным делам, — докладывает с усмешкой офицер.

— Веди ее сюда. Мы как раз по этим делам, — говорю я. И, обернувшись к Бояну, добавляю: — Не успел ты сказать про нее, а она тут как тут. Ну давай, уходи быстренько. Борислав тебя проводит.

  До сих пор я видел эту девушку только на фотографии. Теперь, когда Анна появляется в дверях, я убеждаюсь, что она производит очень приятное впечатление: стройненькая, красивое светлое лицо, красивые светлые глаза; весь ее облик таит что-то детское.

— Подойдите поближе, — обращаюсь я к ней. — Что вы там стоите, как провинившаяся школьница.

  Она подходит к столу и кладет пропуск.

— Анна Раева, — читаю вслух. — По какому вопросу?

— Я сама не знаю, по какому, но боюсь, что, может, это шпионаж, — отвечает она, стараясь держаться уверенно.

— В таком случае садитесь и рассказывайте все по порядку.

  Анна садится, кладет ногу на ногу, позаботившись о том, чтобы ее красивые ножки были оценены по достоинству. Настоящий ребенок, но уже довольно образованный.-

— Разрешите закурить?

— Если это вам поможет собраться с мыслями...

  Я подношу ей сигареты и зажигалку. Она улыбается, чтобы показать, что даже в такой волнующий момент ее зубы не теряют своей прелести.

— Благодарю. Если бы вы знали, как мне дороги те два человека, которых это касается, вам бы стало понятно, какая сумятица в моей голове.

  После этого довольно толкового вступления она не менее вразумительно излагает уже знакомые мне события, чтобы я лишний раз убедился, насколько по-разному могут быть освещены одни и те же вещи различными людьми.

— ...Если он действительно залез туда ради денег, я была бы безумно счастлива, каким бы позором ни считалось воровство. Я знаю, Боян живет в нужде, хотя он и виду не подает, что у него один-единственный приличный костюм, что у него тяжело больна мать... Он такой гордый, что скорее украдет, чем согласится принять милостыню... Но я опасаюсь, что он туда забрался не ради денег... Он не из тех, чужого не возьмет...