Ранняя весна, полдень, бульвар почти пуст, свободен от людских толп, бледное солнце светит, но не греет в эту раннюю весеннюю пору. Как тут не замедлить шаг, хотя мне не скрыть от самого себя, что истинная при-.чина того, что я так неохотно иду по указанному адресу, совсем иная.

— Надо бы сперва позвонить туда, — заметил я, обсуждая детали предстоящего визита на работе с Борис-лавом. — Дай-ка мне их телефон.

— У них нет телефона.

— Как это «нет телефона»?

— Они живут изолированно, как в скорлупе, и на кой черт он им нужен, твой телефон.

— Они сами замкнулись в своей скорлупе или вы забыли про них?

— Пожалуй, и то и другое, сам понимаешь, как бывает в жизни. Сперва они как-то обособились, а потом и мы про них забыли. Начальство меняется, одни приходят, другие уходят, словом...

  Борислав вяло махнул рукой: чего, дескать, толковать — и тихо забарабанил пальцами по столу.

— Но ты должен к ним сходить.

— Ладно, ладно, — согласился я. — Только давай без указаний. Кстати, а почему ты сам не сходил?

— Потому что, как тебе известно, я тоже верчусь как белка в колесе. И потом, я — это одно, а ты — совсем другое. Как-никак для Любо ты был самым близким другом.

  Мы действительно были друзьями. Ему я обязан не только этой дружбой, но и своей профессией, потому что я был у него подмастерьем, а он, мастер, щедро делился со мной, передал мне весь свой опыт и умение. В сущности, нашим ремеслом Любо владел в те времена в самой грубой форме: лихо расправлялся с бандами, устраивал засады, строчил из автомата, с чем я в дальнейшем дела не имел. Но у Любо я научился и таким вещам, которые не раз в моей жизни сослужили мне добрую службу. Как важно, к примеру, уметь разминуться со смертью в критические моменты, не задумываясь над тем, чем бы все кончилось, если бы разминуться не удалось. В те годы мы с Любо всегда были вместе, плечом к плечу, сколько раз мы с ним глядели смерти в лицо, а потом были на волосок от нее, как на том скалистом холме, где Любо ранили в ногу, а я карабкался на гору с уже простреленной рукой. Потом у меня рана зажила, у Любо тоже, но с тех пор он всегда при ходьбе слегка приволакивал левую ногу, что, как он сам говорил, с профессиональной точки зрения не имело значения. Потом нас послали на разную учебу, мы переквалифицировались и надолго с ним расстались. Снова нам пришлось встретиться лишь много лет спустя, но не здесь и не на крутых холмах пограничья, а там, далеко, в летнем зное влажной Венеции.

  Встретились мы потому, что были посланы по одному и тому же заданию, только Любо попал туда раньше и уже несколько месяцев подряд тщетно бился над мудреной загадкой, а потом и меня включили в игру. Мы сидели с ним на мраморной скамейке, в тени, на пустынной набережной, и Любо детально освещал мне обстановку, а когда рассказ его подошел к концу, он добавил безо всякой связи:

  — А у меня, братец мой, есть сын...

  В ту памятную ночь в горах роковые события разразились на рассвете, и, хотя вокруг нас яростно свистели пули, нам опять удалось разминуться со смертью. А тут, в Венеции, ощутить присутствие роковой опасности было почти невозможно, она таилась в будничном покое, и, когда Любо лениво брел по мосту в сторону Местре, слегка приволакивая ногу, смерть налетела на него в виде черной машины, в виде пьяной черной машины, да так внезапно, что в этот раз избежать ее не удалось, — отброшенный к перилам Любо остался лежать на мосту, точнее, его окровавленное и все еще вздрагивающее тело.

— А у меня, братец мой, есть сын...

  Только этому его сыну, второму, не суждено было долго прожить на свете. Получив сообщение о гибели Любо, Мария пришла в состояние полной депрессии, заботу о ребенке доверили другой женщине, и через непродолжительное время его унесла какая-то болезнь, не помню, какая именно, хотя это не имеет значения, раз это существо ушло из жизни, едва появившись на свет.

  Так что я сейчас иду не к Любо — его давно нет в живых, и не к его младшему сыну — его тоже нет в живых, а к старшему, живущему вместе с матерью, и, честно говоря, особенно не тороплюсь на эту встречу, так что если я еле-еле плетусь по бульвару Дондукова, то вовсе не из желания погреться на бледном весеннем солнышке — мне хочется по возможности оттянуть это неприятное свидание.

  Именно неприятное. Как будто идешь к раковому больному и с ужасом думаешь, что тебе придется добрых полчаса сидеть в больничной палате, не зная, куда смотреть и о чем говорить, всячески стараясь не касаться той или иной темы и хранить бодрый вид. Конечно, ты бы навестил больного куда охотнее и даже с приподнятым настроением, если бы у тебя была уверенность, что своим посещением ты спасешь больного или хотя бы облегчишь его страдания. Но тебе отлично известно, что ни спасения, ни облегчения ты ему не принесешь и что твой визит всего лишь дань традиции, ритуал, одинаково тягостный для обеих сторон.

  Еще при своем первом посещении Марии в один из приездов в Софию из дальних странствий я знал, что выполняю именно такой ритуал, одинаково тягостный для обеих сторон. Она никогда не проявляла ко мне ни тени дружелюбия, и не только в силу той странной ревности, которую проявляют иные жены к близким друзьям своих супругов. Для нее я был олицетворением той невидимой инстанции, которая отняла у нее мужа, оторвала его от семейного очага и превратила в нечто свое. И теперь, когда случилось непоправимое, было бы глупо надеяться, что в этом доме, где я и прежде не мог жаловаться на чрезмерное радушие, меня встретят с распростертыми объятиями.

  Как я и предвидел, Мария встретила меня с ледяной холодностью, неохотно ввела в небольшую, скромную, но чисто прибранную прихожую, села у окна и с унылым видом положила руки на колени, тогда как я устроился в углу между радиоприемником и фикусом, выбрав, может быть совершенно несознательно, самое темное место в комнате.

  Женщина сидела молча и ждала, пока я заговорю, отчего мне было очень не по себе, я чувствовал себя обвиняемым, так как, в сущности, говорить было не о чем, и то единственное, чем я мог поделиться, едва ли доставило бы удовольствие хозяйке, поскольку в доме повешенного о веревке не говорят.