«Не отказывайся. Езжай. Меня это нисколько не заденет», — говорю я, еле сдерживая себя, чтобы не дать ей по морде.

  «И поеду! Только имей в виду, больше ты меня не увидишь!»

  И зашагала по бульвару, но, конечно, небыстро, чтобы я мог ее догнать. А я и не подумал кидаться ей вдогонку. Догадавшись об этом, она совсем замедлила шаги, потом обернулась ко мне и говорит:

  «Буду тебя ждать в «Софии» до шести. Если к тому времени не придешь, то больше вообще не приходи никогда!»

  И ушла. В этот раз окончательно. Что я мог поделать?

— Хорошо, продолжай, — говорю.

— Вечером к одиннадцати часам я все же проник на виллу, и, сами понимаете, это было не так просто, потому что, вдобавок ко всему, довольно долго Пепо держал меня за хвост, еле вывернулся. На вилле было темно, так что я без особого труда добрался до балкончика и залез в мансарду. Задвинул, как всегда, штору, зажег карманный фонарик и подхожу к столу, но в этот момент вспыхивает свет, не моего фонарика, нет, на потолке, и передо мной стоит Анна. Она вошла так тихо и повернула выключатель настолько неожиданно, что я, признаться, похолодел. Инстинктивно шарахнувшись назад, сталкиваю на пол скульптуру, будь она проклята, гипсовый бюст Сократа или кого другого, который пылился на этажерке. Бюст загремел на пол, но, к счастью, не разбился, а Анна шепчет мне в бешенстве:

  «Разбудишь отца! Хоть его пощади!»

  «Я думал, ты уехала», — говорю ей, как будто между нами ничего не случилось.

  «А я думала, что ты готовишься к экзаменам, — парирует она. — Настолько, я вижу, печешься о своем хлебе, что уже начал шарить по чужим домам».

Проглотив и эту пилюлю, я только спросил:

  «Как мне теперь уйти? По лестнице или через окно?»

  «Как пришел, так и уходи, — бросает она в ответ. — Лестница у нас для порядочных людей!»

  И хлопнула дверью. Возвратившись в город, я пошел, как всегда, по улице Евлоги Георгиева, отпер почтовый ящик Касабовой, положил в него ту кассету, что вы мне дали, и нашел там новую упаковку. Направляюсь домой. Едва повернув за угол, вижу, бредет мне навстречу Пепо. Он, как вы уже слышали, не дурак. Дав маху один раз, решил, видимо, что самое верное — подкараулить меня возле моего дома, и не ошибся. Застигнутый врасплох с пакетом в руках, я кинулся наутек, он за мной, и мне пришлось, улепетывая, обогнуть весь квартал, чтобы оторваться от него и юркнуть в подъезд. Мне это удалось только благодаря тому, что в этот день за мною шпионил Пепо, а будь на его месте длинноногий Апостол, мне бы от него ни за что не уйти. — Боян замолкает и, виновато поглядев на меня, опускает глаза. — В общем, все пропало.

— Не вижу во -всем этом особой трагедии, — вставляю я. — Хотя ты, конечно, попал впросак. Теперь многое будет зависеть от того, как поведет себя твоя Анна.

— Она, конечно, все выболтает отцу, эта папенькина дочка.

— Не думаю. Ведь это ее слова: «Хоть отца пощади». Раз она от тебя этого требует, значит, уж сама наверняка будет его щадить. Кроме того, не исключено, что она так и не поняла, зачем ты забрался на мансарду.

— По-вашему, она заподозрила во мне простого воришку? — изумляется Боян. — Не рассчитывайте на это. Готов удавиться, что она это брякнула, чтобы меня оскорбить.

— Возможно. Во всяком случае, до тех пор, пока она не рассказала кому-нибудь об этой истории, можно особенно не волноваться.

— Вы настоящий оптимист. Я вам завидую, — произносит парень с некоторым облегчением.

— Никогда не считал себя оптимистом и тем более пессимистом. Я только стараюсь трезво оцейивать обстановку, что и тебе советую. Если ты способен трезво оценивать вещи и находить верное решение, то почти во всех случаях приходишь к выводу, что положение не безвыходное. Не во всех, но почти во всех случаях. А это не так мало.

— И мой отец был того же мнения? — неожиданно спрашивает Боян.

— Да, я этому у твоего отца научился, мой мальчик. Как и многому другому.

— Вы были вместе, когда его ранили в ногу?

— Вместе, как всегда.

— Где это случилось, на границе?

— Там где-то. Горстка бандитов, изрядно напакостив в тех краях, норовила убраться восвояси. Только мы их окружили, и они залегли в небольшой впадине на холме. Мы втроем: твой отец, Стефан и я — перекрывали им отход по одну сторону холма. Единственным нашим укрытием были жалкие акации, а те трое стреляли по нас сверху. Отец уже был серьезно ранен, Стефан тоже, и вообще все складывалось довольно скверно. Тут твой отец и говорит: «Надо как-то перебежать вон до того камня и оттуда швырнуть в их гнездо одну-две лимонки». Он говорил в неопределенном лице, но слова его относились ко мне, потому что отца твоего к тому времени уже шибануло по ноге, а Стефана до того скверно тюкнула пуля, что его дела и вовсе были плохи. И я перебежал и всадил им туда две гранаты. Меня при этом ранило в руку. К приходу подкрепления все уже кончилось. Стефан так и не доехал до места, а отец твой с той поры малость приволакивал ногу.

  Парень молча слушает, но едва ли он в состоянии вообразить картину, какую вижу я перед глазами, произнося одну за другой сухие, бесцветные фразы. Жалкая рощица, невысокие жухлые акации — остаток былых насаждений, которыми люди пытались укрепить склоны холма; по обе стороны от меня лежат эти двое, окровавленные, с бледными потными лицами; поднимающаяся передо мной скалистая спина холма пустынна и страшна под бесцветным знойным небом, сухие выстрелы автоматов, тонкий зловещий свист пуль, и мой собственный хриплый голос где-то внутри меня: «Ну, Эмиль, теперь твой черед, мой мальчик!» — и опять страшный холм, теперь какой-то смутный и призрачный, потому что я уже бегу, согнувшись вдвое, туда, к скалистой вершине, где затаились те.

— Не знаю почему, но я все чаще ловлю себя на том, что думаю об отце, — звучит рядом со мной голос Бояна.

  «Думай, — говорю про себя. — Кому-то и о нем стоит думать».