– Отпусти ее, трусливая тварь! – прикрикнула на него учительница. – Ты не понимаешь? Он убил себя, потому что хотел слить воедино жизнь и искусство!

Мисс Вурц имела в виду Мисиму, разумеется, но католик, который после этих слов нехотя отпустил Клаудию, подумал, что Каролина ведет речь о Христе. На лице у него отобразилось крайнее возмущение; он вообще выглядел возмущенным – пожилой, лысый, в белой, практически прозрачной рубашке с длинными рукавами и карманом, из которого торчала протекшая ручка, – одним словом, вылитый сборщик налогов, сбежавший из психиатрической лечебницы.

Пиви сумел-таки затолкать Клаудию в машину, но мисс Вурц продолжила атаковать коленопреклоненную толпу:

– Да, он был японец, и он хотел покончить с собой! Смиритесь с этим и идите по домам!

Боже мой, несчастный Иисус Христос, оказывается, японец! Матерь Божья! Это сколько же раз нужно теперь повторить «Да здравствует Дева Мария», чтобы свести с Имени Господнего подобную напраслину!

Такие вот три мысли отразились на лицах коленопреклоненных. Дабы окончить комедию, Джек обнял мисс Вурц за ее узкую талию, словно приглашая на танец, и прошептал ей на ухо:

– Мисс Вурц, они все сумасшедшие. Садитесь в машину, а?

– Боже мой, Джек, ты стал такой куртуазный! – провозгласила Каролина и села на заднее сиденье; Клаудия помогла ей устроиться поудобнее, а Пиви толкнул Джека на оставшееся место и захлопнул дверь.

Одна из протестующих обняла Пиви за ногу, но гигант невозмутимо зашагал, прямо с висящей на ноге женщиной, к водительской двери; та, видимо, решила, что даже религиозному рвению есть пределы, и отпустила ямайца. Джек так и не узнал, какую настоящую кинозвезду в тот вечер возил Пиви – тот не мог припомнить фамилию. Сначала он отвез домой мисс Вурц, затем Джека с Клаудией.

Джек не знал раньше, где живет Вурц, но не удивился, когда Пиви остановил лимузин у большого дома на Рассел-Хилл-роуд – оттуда легко дойти до школы Св. Хильды пешком. Удивился он, когда мисс Вурц попросила Пиви подъехать к черному ходу, откуда в ее маленькую (наемную) квартирку вела узкая лестница.

Так откуда же она брала деньги на все эти дорогие вещи, что носила в школе? Если это было ее наследство из Эдмонтона, что же, видимо, оно уже потрачено. Был ли у нее и правда жених или тайный любовник (либо, что совершенно невероятно, бывший муж) с состоянием и хорошим вкусом? Если и был, то, видимо, его давно нет.

Мисс Вурц не позволила Джеку проводить ее в свое скромное жилище. Возможно, решила, что приглашать молодого человека к себе неприлично – потому что, когда проводить ее вызвалась Клаудия, она согласилась. Джек остался ждать с Пиви внизу.

Потом он попросил Клаудию описать ему квартиру Вурц, та отреагировала с раздражением.

– Я не осматривалась особенно, – сказала она, – она пожилая женщина, у нее куча всякого барахла, все раскидано. Старые журналы и тому подобное.

– Телевизор?

– Не видела, но я не присматривалась, говорю же тебе.

– Фотографии? Вообще, изображения мужчин?

– Боже мой, Джек, у тебя что, стоит на нее?

Они лежали в Эмминой кровати, где больше не было плюшевых мишек (видимо, их выкинули Алиса и миссис Оустлер). Джек не мог вспомнить ни одного – зато воспоминание, как в этой самой кровати Эмма учила его мастурбировать, он не мог изгнать.

Клаудия явно не в настроении, подумал Джек, и решил не посвящать ее в столь интимные подробности.

Несмотря на приемы и кино, большую часть времени Джек и Клаудия проводили в «Дочурке Алисе» – во всяком случае Клаудия. Джек частенько оттуда сбегал, народ из соседнего магазинчика Армии Спасения нравился ему больше маминой клиентуры.

Билл из Абердина был моряк, равно как Чарли Сноу и Матросик Джерри, Татуоле и Тату-Петер, ну и Док Форест, конечно. Они учили Алису чернильному искусству. Но мир не стоит на месте, и хотя Дочурка Алиса периодически татуировала «Грехопадения» и разбитые сердца (картины, поддерживающие моряка в долгом походе), ныне на коже юношей, решивших сделаться мечеными на всю жизнь, чаще красовалась вульгарность иного толка.

Романтика портовых городов Северного моря и Балтики канула в пролив Скагеррак – как и мерный шум тату-машин, когда-то убаюкивавший Джека. Нет больше бравых девчонок из отеля «Торни», ни Ритвы, чьи груди Джек так и не увидел, ни Ханнеле с ее небритыми подмышками и родимым пятном над пупком в форме штата Флорида и цвета красного вина.

Когда-то Джек ничего не боялся – мог к кому угодно подойти и с бухты-барахты выпалить:

– Хотите татуировку?

Так он и сказал той красавице в «Бристоле», а еще добавил:

– Если у вас есть время, у меня есть комната и оборудование.

Подумать только – это ведь он, Джек, предложил маме подарить татуировку самому маленькому солдату!

Во сне Джек по-прежнему слушал гигантский орган Аудекерк, несущий проституткам священный шум Господень; даже бодрствуя, Джек мог – надо только глаза закрыть – ощутить рукой толстую, смазанную воском веревку и гладкий деревянный поручень на винтовой лестнице церкви.

Но за те образцы тату-культуры, что висели по стенам у Дочурки Алисы, Джеку было стыдно – особенно в обществе Клаудии. Ему делалось стыдно и за мать. Многие ее клиенты, на вид из нижних слоев общества, завсегдатаи этой части Квин-стрит, не нравились Джеку, пугали его. Старинные морские татуировки, выражавшие нежные и не очень чувства матросов и выглядевшие сувенирами на их телах, ушли, уступив место безвкусным образам агрессии, насилия и зла.

Взять хоть все эти лысые головы с байкеровскими знаками – черепами, изрыгающими пламя, языками огня, лижущими пустые глазницы. Или обнаженные извивающиеся женщины – при взгляде на них Татуоле побелел бы от ужаса, да что там, сам Бабник Мадсен с отвращением отвернулся бы. Ну и всякие «племенные» рисунки – Клаудия особенно восхитилась одним прыщавым пареньком из города Китченер, Онтарио, который сделал себе у Алисы полный «моко», лицевую татуировку маори. У юноши имелась и подружка, которая с гордостью продемонстрировала свое бедро, где красовалась «кору» – разворачивающаяся спираль молодого папоротника.

Джек отвел Клаудию в сторону и сказал:

– Знаешь, обычно красивые женщины не делают себе татуировок, и мужчины тоже.

Это вообще-то была неправда, Джек делал слишком широкое обобщение – просто сцены у матери в салоне стали ему слишком отвратительны.

В ту же секунду в салон вошла вылитая фотомодель – красавец-мужчина, оказавшийся геем и бодибилдером. На Клаудию он даже не взглянул, зато с Джеком стал флиртовать самым нахальным образом.

– Мне одну маленькую деталь надо исправить, Алиса, – сказал он, улыбаясь Джеку. – Но если бы я заранее знал, когда здесь бывает твой красавец-сын, я бы заходил специально по этим дням и делал новые татуировки.

Звали его Эдгар, Алиса и Клаудия считали его милым, им было с ним весело. Джек отвернулся – да так, чтобы это заметили. С левой лопатки бодибилдера смотрело лицо Клинта Иствуда с сигарой в зубах, с правой – сатанистская версия распятия (Иисус, прикованный цепями к колесу мотоцикла), видимо, она-то и нуждалась в исправлении. Эдгар хотел подправить Христа – пусть тот, мол, выглядит «битым», ну, скажем, капля крови на щеке или рана на ребрах.

– А может, и то и другое? – спросила Алиса.

– Тебе не кажется, что так будет слишком вульгарно?

– Эдгар, ведь это твоя татуировка, ты и заказываешь музыку.

Наверное, Клаудия слишком любила театр, поэтому ее так и влек мир Дочурки Алисы. Джеку же казался уродливым если не сам гость, то его татуировки; и уж во всяком случае, Эдгар был вульгарен. Для Джека все, буквально все в салоне матери выглядело уродливее всякого мыслимого уродства, мерзее всякой мыслимой мерзости, хуже того – вся эта мерзость была мерзкой намеренно; здесь ты не просто метил себя на всю жизнь, ты калечил свою кожу.

– Ты сноб, – сказала Клаудия.

И да и нет. Тату-мир, который никогда не пугал четырехлетнего Джека, в двадцать лет стал выводить его из себя и ввергать в ужас. Вот он, Джек Бернс, стоит в салоне Дочурки Алисы и скалится улыбкой Тосиро Мифуне. Тот хотел испепелить взглядом собаку за то, что та питалась человечиной, – что же, все происходящее в этом салоне во много раз хуже.