Канада была ему родиной, ему нравилось там – так почему же он так счастлив вернуться в Америку? Почему он в Америке чувствует себя как дома? Значит, он не канадец? Или в нем отторжение матери и ее тату-мира распространилось и на родную страну?

Следующие триста миль Клаудия не произнесла ни слова. Она снова задрала Эммину юбку, обнажив рисунок на правом бедре, – Джек поглядывал туда, ведь это была одна из немногих татуировок, которые его так и подмывало сделать себе, только не на внутренней поверхности бедра, конечно. Он как раз думал, на какой части тела сделает себе китайский скипетр, когда Клаудия наконец открыла рот.

К этому времени они уже катили по Вермонту, до Нью-Гэмпшира оставался сущий пустяк, миль сто. Заметив, как Джек снова смотрит ей между ног – на ее новенький китайский скипетр, – она сказала:

– Ты знаешь, а ведь я эту сраную татуировку сделала для тебя.

– Я знаю, она мне очень-очень нравится. Правда.

Клаудия знала, что ему нравится и сама татуировка, и выбор места для нее.

– Прости, что я так повел себя на границе. Я виноват, правда.

– Я уже забыла, Джек. На это потребовалось немного времени, но я забыла, успокоилась. Но кое-каких других вещей мне правда жаль.

– Вот оно что.

– И это все, что ты можешь сказать?

– Прости меня, – повторил он.

– Дело ведь не в том, что у тебя никогда не будет детей, – сказала она ему. – Дело в том, что ты вечно будешь винить в том, что не можешь жить с одной только женщиной, отцовские гены.

И теперь уже Джек замолчал на следующие сто миль. А ведь это тоже возможность сыграть, выйти на сцену – дав другому понять, что не отвечаешь ему намеренно.

Вскоре он совершил еще один поступок в таком духе – намеренно не стал отвечать Серому Призраку. Вскоре после их с Клаудией возвращения в Нью-Гэмпшир ему пришло письмо от миссис Макквот, где она походя поминала «необыкновенную красоту» Клаудии, а также называла ее Джековой «упирающейся невестой». Но письмо было не про Клаудию, не про Джеково нежелание заводить детей. Миссис Макквот решила напомнить Джеку, что он должен присматривать за мамой, а он ею, как кажется миссис Макквот, пренебрегает.

«Ты ни в коем случае не должен пренебрегать ею, Джек» – так и писал Серый Призрак.

И чего ей только надо, вроде говорила уже эти слова однажды! Джек выкинул письмо в помойку, не ответив. Позднее, узнав, что миссис Макквот умерла, он попытался вспомнить – не было ли ему в том письме знака, что она скоро умрет? Он, разумеется, и не подумал «присматривать» за мамой или пытаться сблизиться с ней; но важно и другое – он словно бы не ответил на письмо Серого Призрака потому, что неосознанно почувствовал: она при смерти и как только покинет этот мир, с ней его покинет и голос Джековой совести.

До Дарема оставалось несколько миль, когда Клаудия снова заговорила:

– Будь ты проклят, Джек. Когда я умру, я буду преследовать тебя, обращусь в призрак, и тогда держись! Клянусь тебе. Более того – я стану являться тебе еще до того, как умру!

Ну, Джек Бернс уже давно был актер, он сразу опознал последнюю реплику. Другое дело, что он не придал этим словам значения – а следовало бы, ох как следовало бы.

Глава 20. Двое канадцев в Городе ангелов

Несмотря на ширившуюся в их отношениях трещину, Джек и Клаудия прожили последние два года учебы в Университете Нью-Гэмпшира вместе. Их связывала не просто некая инерция – они учились быть актерами, тренировали навыки скрытности. Тем, как и что им удавалось скрыть друг от друга, они друг друга учили. Они стали очень внимательными, но замкнутыми наблюдателями – увидели все свои внутренние секреты, поняли свой характер и научились утаивать его от окружающих.

Летом после поездки в Торонто они отправились на заработки в театр на мысе Кейп-Код. Режиссера звали Бруно Литкинс, он был гей и очень нравился Джеку – высокий, стройный, он не выходил на сцену, а падал на нее коршуном, взрывался на ней бомбой; на репетициях он напоминал гигантскую птицу, беспрестанно хлопающую крыльями, чтобы поскорее научить летать своих несмышленых птенцов.

Бруно Литкинс полагал, что мюзикл по пьесе или роману нельзя ставить просто так – надо его обязательно переделать, причем чем более шокирующим образом, тем лучше. Исходный текст романа или пьесы оставался для Бруно святыней, но как только кто-то превращал его в мюзикл – все, тут уже Бруно не видел пределов для допустимых извращений.

Он объявил, что набирает труппу для постановки «Горбуна из Нотр-Дама». Клаудия надеялась получить там роль красавицы-цыганки Эсмеральды, но Бруно Литкинс сказал, что хотя его Эсмеральда тоже прекрасна, на самом деле она – трансвестит, которому надлежит вдохнуть жизнь в спящую гомосексуальность капитана Феба. Эсмеральда, королева трансвеститов Парижа, освободит капитана-гея из цепей, в которые его заковали натуралы. Она – спичка, от которой Феб возгорится голубым пламенем!

Следовательно, подлый отец Фролло, влюбившись в Эсмеральду, решает потом обречь ее на смерть не только потому, что она отвергает его, но и потому, что она, оказывается, мужчина! Разумеется, ведь отец Фролло – воплощение французской гомофобии. А Квазимодо, который тоже влюбился в Эсмеральду, напротив, в конце обретает счастье, узнав, что Эсмеральда влюблена (влюблен?) в капитана Феба.

– В таком виде история смотрится куда лучше, – объяснил Бруно обескураженной труппе, – ведь Квазимодо, отдавая Эсмеральду капитану, вовсе не грустит.

Горбуна Бруно решил оставить натуралом.

– Хотела бы я знать, что думает по этому поводу Виктор Гюго! – сказала раздосадованная Клаудия. Роль от нее ускользала – если Эсмеральда трансвестит, то никто не сыграет ее лучше Джека Бернса.

А Бруно все прыгал по сцене и махал руками:

– Нет, пусть зрители ничего не понимают! Пусть они гадают – кто Эсмеральда? Женщина? Мужчина? Пусть неясность держит их в напряжении!

В мюзикле была и другая прекрасная цыганка – мать Квазимодо, роль короткая, но трогательная. Плюс в репертуаре намечались и другие пьесы – слава богу, не только мюзиклы, а стало быть, не все превратились в драматические эссе о природе гомосексуальности. Клаудии достались и хорошие, и значительные роли. Она играла Саломею в постановке по одноименной пьесе Уайльда – Бруно боготворил Оскара и не посмел изменить ни буквы; и уж Клаудия сыграла Саломею так, что ее хотел весь зал. Танец семи покрывал придумал Уайльд, а не Бруно или Клаудия, так что за получившийся на сцене абсурд можно винить только автора. К тому же гримеру пришлось долго работать над китайским скипетром, иначе зрители могли бы решить, что у девушки или рана, или родимое пятно.

Джек играл в «Саломее» эпизодическую роль пророка Йоханаана, он же старый добрый Иоанн Креститель, отрубленную голову которого целует Саломея. Поцелуй был просто загляденье. Джек стоял на сцене на коленях под столом, накрытым скатертью, просунув голову в дырку в столешнице; скатерть, кроме его самого, скрыла от зрителей и его эрекцию. Но через трещину между Клаудией и Джеком уже нельзя было перебросить мостки, и даже поцелуй не мог связать их снова.

Гей-вариант «Горбуна» лишь сильнее обнажил эту трещину. Позже, оглядываясь назад, Джек простил Клаудии, что она переспала с красавцем, который играл «голубого» Феба. Джек считал, она в своем праве – мстит ему, так сказать, за роман с преподавательницей танго, случившийся предыдущим летом.

Но в тот момент он был вне себя. Клаудии не повезло – капитан Феб подарил триппер и ей и Джеку! Джек бы и не узнал про измену партнерши, если бы не гонорея, – Клаудия так беззастенчиво лгала всем про свой возраст, что и в этом случае едва ли призналась бы Джеку сама. Но подарок от капитана-гомика раскрыл ее тайну.

Разумеется, Джек притворялся, что его гонорея протекает куда болезненнее, чем это было на самом деле; каждый раз, отправляясь в туалет, он падал на колени и вопил от боли. Игра чистой воды – ему просто хотелось услышать, как Клаудия кричит из спальни: