– Откуда? Просто я была понятливая. Любопытная. Вы забываете, что я все время общалась только с одним человеком. С человеком, который был для меня единственной гарантией безопасности, уверенностью, спасением. Я ходила за ним как тень. Он не мог избавиться от меня ни на минуту. И… не хотел. Он понимал, что со мной происходило. Он знал. Чего он только не делал, чтобы меня занять на то время, когда он должен был подать партизанам условный сигнал! Но я подсмотрела. Я умела подсматривать. Может быть… была вынуждена. Иначе как я могла бы выжить? Выдержать? Инстинкт жизни – это чудовищная сила, не только смертоносная, но и творческая. Я прилипла к этому человеку, как полип, как пиявка.

Знаете ли вы, что это такое, когда родная мать вдруг хватает своего ребенка и, как мешок, бросает его в пропасть? Это было для меня пропастью. Я не понимала, за что вылетела из вагона и качусь по железнодорожной насыпи. Я не понимала, почему меня выбросили. Ничего мне не сказала. Не успела. Поезд остановился на несколько секунд, а собственно, как я сейчас представляю себе этот момент, только сбавил ход. Сквозь просветы между досками можно было протолкнуть ребенка. Сегодня я понимаю, что выпрыгнуть вместе со мной она не могла. Но только сегодня. Сегодня я сама мать детей. Если бы передо мной судьба поставила такой выбор, я приговорила бы их к смерти. Не стала бы спасать такой ценой. О чем она тогда думала, моя мать? Я знаю, что высказываю эгоистическую точку зрения. Часть моего тела ушла бы вместе со мной. Она же часть своего тела оторвала от себя. Она отделила меня от себя… но то, о чем я говорю, мужчина понять не может. Она отделила меня от себя по собственной воле, причиной этого была не смерть, высший императив, перед которым человек бессилен. Она была героиней… я смутно вижу контуры ее лица.

Я летела кубарем по откосу и ненавидела ее. Моя ненависть была огромна, как мир, хотя сама я была почти эмбрионом. Я упала лицом на мокрую землю. Это меня отрезвило. Я вскочила на ноги и побежала за поездом. Протягивая руки, кричала: «Возьми меня! Возьми меня назад!» Должно быть, я кричала очень тихо, горло мне перехватила обида, и это было мое и ее счастье. Никто из конвоиров не выглянул, не увидел меня и не услышал. А потом настала ночь, я кричала уже без слов, кричала во все горло, как младенцы, кричала от злости, до исступления. Я задыхалась, давилась, но не задохнулась. Я перестала кричать, так как крик, который до этого всегда меня спасал, на этот раз не помогал. Я вскочила на ноги и побежала по дороге, рядом с путями, вдоль леса. Я бежала, пока позволило сердце, и опять остановилась, потому что я не хотела, чтобы оно лопнуло, я не хотела умереть. Я села на какой-то пенек, судорожно схватилась за куст. Он ранил мне руки, но я крепко держалась за него, чтобы не упасть, не потерять сознание, не заснуть, чтобы видеть, что делается вокруг. Во мне уже не было ни капли силы для обороны, для борьбы.

Тот человек снял меня с пенька, взял на руки и отнес в имение. Он был для меня больше чем мать. Мать бросила меня в пропасть, оставила одну в темноте, раненную о камни… Я даже выбросила из головы воспоминания о ней… Вы меня слушаете? – сказала она с удивлением. – А ведь это моя жизнь. Это не относится к вашему делу. Простите. Но я рассказываю об этом впервые в жизни. Дедушке тогда все это передать я еще не умела. Не хватало слов. Не умела переложить мысль в слова, сложить их в предложение. Мужу, детям я это рассказать не могу.

Нет, – мотнула она головой. – Мои близкие должны сохранить благодать спокойного сна. А другие люди? Другие значили для меня еще меньше. Сестра Мария, может быть, она одна, но она жила в своем мире.

Нет. Работа не клеилась. Капитан был неспособен отделить в этой женщине свидетеля от пострадавшего.

«Наверно, я не должен был сюда приходить, – думал он примиренно. – То время, несмотря пи на что, слишком глубоко сидит во мне. Я еду в том же поезде, бегу и кричу, скатываюсь с железнодорожной насыпи вместе с ней. И ничего не могу с этим поделать. Надо было прислать Габлера. Да, но Зыгмунт мог бы ее убить».

– Почему вы остановили эти дурацкие часы именно в тот день и час? – спросил он, злясь на себя и на нее.

– Как почему? – удивилась она по-детски. – Я никогда до этого не играла ими. Знала, что это очень серьезное дело. Дитя войны как-никак. В тот момент я сидела у окна и смотрела в парк. Было совершенно темно, по свои любимые деревья я различала. И вдруг между ними что-то задвигалось, мне показалось, что в парке мелькают какие-то фигуры. К визитам вооруженных людей я уже была приучена. Я любила, когда они приходили, а дедушка как нарочно куда-то делся. Только что он сидел в своем любимом кресле возле печи, за моей спиной. Он там всегда возился с часами. Очень обеспокоенная, я спрыгнула с подоконника. Крикнула: «Дедушка!», но в парке уже был слышен шелест, шаги, шорохи, даже как будто бы звук металла. Я испугалась, как бы дедушка не забыл и не опоздал сделать то, что должен был сделать. А это обязательно должно было быть сделано, в этом я не сомневалась. Я быстро побежала в коридор и опустила рычаг. Возвращаясь назад, я наткнулась на дедушку. Он был бледен, руки у него тряслись.

– В парке кто-то есть. Детка, в парке кто-то есть!

– Это ничего, дедушка, – сказала я с гордостью. – Это ничего. Не бойся. Не бойся, не бойся, я уже все сделала, что нужно. За тебя.

– Что? Что ты сделала? – пробормотал он.

А в саду в это время начался ад. Выстрелы, лай собак, да, я это хорошо помню. Огромная тень мужчины в каске появилась на фоне стекла, мужчина выбил его автоматом и очередью сбил карбидку со стола. Впотьмах под свист пуль я побежала в столовую. Там был буфет… больше я дедушку уже не видела, – добавила она тихо, – никогда.

«Значит, он знал, – подумал капитан. – Знал, как все это произошло. Уцелел благодаря родству с Донэрами. Должно быть, Донэр в оккупированной Вене был силен. Сама фамилия подействовала. Теперь ясно, почему он не искал знакомых военных лет. Почему в конце жизни оказался в деревянном доме на Брудно, выжил из ума, не хотел иметь семью, родственников. Ребенок, которого он полюбил, принес в его дом ужасное несчастье. Преступление. Он мог жить один, у него была специальность. Очень хорошая специальность, которую к тому же он любил. Единственное, что у него осталось от прежней жизни, это страсть к коллекционированию».

Капитан заметил, что доктор Боярская устала. По прошествии стольких лет она сознательно, добровольно отдавалась в его руки. Никто никогда не смог бы разгадать загадку часовщика, если бы она этого не захотела, если бы решила защищать себя до конца. Кроме умершего Кропивницкого эта тайна была известна только ей. Она действительно его любила, хотя, по всей вероятности, плохо помнила, как и мать.

– Я много лет жила с сознанием, что выдала дедушку в руки гестапо. Это гестапо вошло в сад. А я думала, партизаны и что дедушка забыл про рычаг. Я уже понимала, что может произойти что-то плохое. И вот вы мне говорите, что его кто-то разыскал и убил. За что? Ведь это так ясно!

– Совсем не ясно, – строго ответил ей капитан. – Это только одна из возможностей. – Но сам не верил в свои слова, так как остановленные часы в доме часовщика говорили в пользу ее версии.

– Вернемся к человеку, который посетил вас в Люблине, – предложил он. – Кто это был, по вашему мнению?

– Один из тех, из партизан, – ответила она на этот раз с полной убежденностью.

– Это не вяжется с фактами. Все они погибли.

– И все-таки это мог быть только он! В противном случае чем вы объясните все мои последующие поступки? Убежала от почтенных людей. Учась в институте, работала нянькой, мыла окна, давала уроки, и всюду преследовал меня его взгляд. Я даже не писала людям, которые сделали из меня то, чем я стала. Боялась, что тогда он меня найдет. Только два раза я не выдержала. Замучила совесть. Когда защитила диплом. И вышла замуж.

– Ну чего вы боялись? – громко спросил капитан. – В юриспруденции существует понятие «действие из добрых побуждений». Оно является смягчающим обстоятельством в отношении несовершеннолетних, не говоря уже о ребенке. Кроме того, тот человек искал Кропивницкого, а вы считали, что дедушка умер.