Для Розенберга развитие современной европейской экономики, следовательно, является медленным, но непрерывным процессом, который начинается в XII столетии в Италии, в XV столетии ускоряется для того, чтобы в XVIII столетии стать введенным в жизнь автономным классом профессиональных коммерсантов, которым удастся пойти по пути политического и религиозного контроля: «Было похоже на ослабление контроля цеха и правительства». (23) Контроль цеха ослабляется, феодальное сельское хозяйство превращается в современное денежно-сельское хозяйство. Одним словом, развивается плюралистическое общество. (35)

Движущей силой и источником этого революционного развития должно быть неповторимое экспериментальное общение с новыми технологиями и организационными формами. Решающими элементами, которые несли эти движущие силы, были распространение политического авторитета, которое давало возможность для автономного развития экономики и плюралистического разнообразию предприятий и рынков. (33)

Розенберг верит, что технология средневековья, по отношению к римской, падала, так как ее ломали рынки (56). И что западный феодализм содержал семя социальных соглашений, которые были необходимы для продолжающегося роста экономики (60). Он видит в X столетии прогрессирующую урбанизацию в Европе, которая сопровождается ростом класса торговых агентов. После кризиса XIV столетия его заинтересовывает прежде всего взлет XVI столетия. И он цитирует, кроме этого, «Коммунистический манифест»: «Феодальная система промышленности, при которой промышленное производство, которое было монополизировано закрытыми цехами, сейчас более не удовлетворяет растущие потребности новых рынков. Ее место занимает мануфактурная система. Цеховые мастера были отодвинуты в сторону классом мануфактурщиков..... В то же время рынки сохраняли постоянный рост.... Буржуазия развилась и сделала фоновыми все классы, проявлявшие активность в средневековье» (74).

Розенберг критикует с полным основанием то, что Маркс и Энгельс переоценивали новые рынки (в Америке), и хочет дополнить идею известным: «Были другие, менее драматичные, источники для роста рынков, которыми незаконно пренебрегли: возрастание населения, рост международной торговли, рост городов, прогресс средств транспорта»(74).

Итак, в то время как Норт с одной стороны придает большой вес росту численности населения и основной интерес помещает на демографическую статистику, и с другой стороны также придает значение идее прав собственности, в частности, патентному праву, не разбирая при этом источники по истории права, то Розенберг также признает, с одной стороны рост численности населения как значительный фактор, с другой стороны, тем не менее, подчеркивая технологическую и общественную инновацию как важное явление для западной экономической динамики. Но за ним остается объяснение, кто или что освободило силы инновации. То, что «торговый класс» просто освободил цеха от политического и религиозного принуждения, чтобы тогда неповторимым образом экспериментировать с технологиями и способами организации, он утверждает, не приводя доказательства.

И для того, и для другого рынки и шансы прибыли (стимулы) являются решающими, поэтому и тот и другой внимательно смотрят, как изгнанные, на подъем и падение роста численности населения, которые, как они верят, позволяют рынкам возникать и расти. Этот способ мышления, тем не менее, полностью неисторичен и поэтому такая постановка проблемы не может стать справедливой. В особенности феномен роста численности населения может уверенно рассматриваться только как результат, но не как причина роста экономики. Рост численности населения не показал в Индии никаких позитивных результатов, и Советский Союз потерпел неудачу не из-за недостатка населения. Если хочется снова и снова объяснять решающий экономико-исторический места перелома не обязательно одним аспектом роста экономики, а другими аспектами тоже, то нужно делать решающий шаг в следующее измерение, а именно, учитывать общественное мышление, следовательно, внешний религиозный уклад (консенсус) мирового сообщества.

***

Итак, самой важной проблемой было бы нахождение собственных всемирно-внешне-религиозных корней гражданского общества. Прежде всего мы сомневаемся в том, что европейский феодализм уже нес в себе семя гражданского общества, как думает Розенберг, и что все остальные роли сыграла «восходящая буржуазию». Эта сторона вообще не учитывалась до сих пор, на нее пока не обращали внимание. Ведь согласно классической модели буржуазия прежде всего должна превозмочь сама себя, так как, члены цеха, конечно же, в конце концов, также являются буржуа. Итак, если восходящая буржуазия, преодолевала монополистический экономический порядок самой же буржуазии, организованной в гильдии и цеха, и, в конце концов, взорвала наручники монополистического экономического порядка, то тогда нужно будет выяснить, какая же часть буржуазии динамично сориентировалась в этом соревновании и какой же ее части коснулся монополизм.

***

Новая теория экономики, думающая исторически, как ее представляют Норт и Розенберг, является большим или меньшим дитем шестидесятых и семидесятых лет и пришла, в известной степени, слишком рано. По меньшей мере, на десятилетие. Она должна была работать еще с классической моделью, которая была создана генеалогической историографией немецкого историзма. Немецкий историзм конца XIX столетия видел в качестве собственных интересных факторов истории суперменов, которые содействовали большой (национальной) идее путем прорыва. Немецкий историзм, на который обращали внимание представители других стран, не был аполитичным и понимал историю прежде всего как национально-политическую задачу, основывающуюся на идентичности. История экономики и социального развития едва ли его интересовала. Тем не менее, представленная ими историческая концепция развития стала рабочей базой также для историков экономики.

В восьмидесятых годах нашего столетия в наше распоряжение поступили новые исторические сведения, которые имеют значение в том числе и для экономической теории и истории экономики. Этим важным камнем стал международный конгресс 'Faelschungen in Mittelalter' («Фальсификация в Средневековье»), который состоялся в 1986 в Мюнхене. Здесь было впервые зафиксировано во всей ясности, что очень большая часть прежде всего раннесредневековых документов (преимущественно документов собственности) была подделана в высоком и позднем Средневековье. В конечном счете, несущественно, подделано ли было только 25% или все же 40%, что на конгрессе и обсуждалось. Гораздо более важно, что впервые выдвигалось также такое мнение, что нужно рассматривать средневековую историографию собственно как литературу фиктивную. «Само по себе нельзя отличить произведение по написанной истории от литературного произведения, основанном на вымысле»[3]^[3].

Из этого результирующую дезориентацию отчетливо сделал Хорст Фурманн, когда он вводил понятие «antizipatorischen (предвиденная, предвосхищенная, проницательная) фальсификация»: «Начиная с III столетия труды отцов церкви в большом числе будут находиться в пылу догматической борьбы, и .. последуют важные для церковной структуры фальсификации. Такие, как легенды Сильвестра, симманихианские фальсификации, и, наконец «Constitutum Constantini»[4]^[4] («Конституция Константина»)(речь идет о Константине Великом (306-337), переводчик краем глаза читал об этом даже на страницах некоторых произведений русскоязычной исторической литературы—ВП)) и псевдоисторические фальсификации. Если характеризовать все эти документы, создание которых приходится на конец времени Каролингов, то они носят antizipatorischer (предвосхищенный) характер: они предшествуют более поздним настройкам и, соответственно, имеют успех только в то время, когда познается стабилизирующее значение»[5]^[5].