Лёгким шлепком по попке убедит он её соскочить и подскочить ко мне.

Но меня уже не было. Не было уже меня!

– Ну? Что такого?! Ну, села к Ущукину на колени. Холодно – погреться!.... Ах, две тыщи ма-аделей? Нет, две тысячи первой не буду. Буду две тысячи последней... Если захочу! Между прочим, он предложил мне уже петь с девчонками – у меня лицо, фактура, а голос необязательно! И... знаешь, что сказал? Ты у меня после Метлицкой самая красивая – тебя единственную, говорит, после Метлицкой я воспринимаю всерьёз!....

Ноги вдруг, как вата, и руки как вата, и вообще не я это рассекаю ночной обжигающий ветер, не я все стёкла опустил навстречу чему-то белому, колкому, слепящему... То сам эклипс, он впустил в себя пургу – проветрить замкнувшее, оцепенелое, больное, а я... я что-то пойму вот-вот под этот усталый и вечный речитатив «Снэпа». Какого какого ну какого цвета любовь... Если вмёрзнуть в него и видеть только белое на чёрном, да да белые хлопья на чёрном лобовом стекле и смотреть только вперёд как бьются как ходят пульсируют дворники – как разметают то наносное как разлетаются из-под них даже машинки машинки – и назад, всё отходит назад... То вот-вот станет совсем ясно – там, впереди в чёрном переди переди там ответ на мой вопрос, только вон ещё один поворот ещё один и опять этот припев – какого какого ну какого цвета любовь... Не может ну не может всё быть так черно и вон наконец красный – красный?! – это он ононон, конечно он, и я жму я лечу я парю на красный я знаю теперь точно знаю:

Красный – цвет – любви!!...

...почему все кругом стоят?!

И что-то непотребное, несуразное выскакивает прямо передо мной – мне даже смешно ребята какого хрена эта девятка лезет на мой цвет?!!

24

Она хочет ко мне – с портрета. Об этом говорят мне её глаза. Вот наконец смотрят они только для меня – родные и постоянные. Вот-вот спрыгнут сейчас – и подскочат, и обласкают, и всего-всего растворят меня сразу привычно, и буду тогда опять я сам собой, и не вспомню даже тягучего бреда последних месяцев. (Утром жутко в этот бред проснуться, но реальность вроде бы уже не здесь, а там.)

И всё-то, всё против реальности во мне восстаёт. В съехавшей реальности этой вдруг я разлинован и мигом стёрт до дырки. Или: энергично слит в очко. Или: разом выведен в тираж. Вот ещё ощущение: я, фактически, фарш. Реальность – старая скрипучая мясорубка, и кто-то – кто? – всё время суёт меня туда и прокручивает, принимает и обратно в раструб, и нет уже в этой гнусавой массе ни радужных хрящиков, ни волнения прожилок. Глухая спесь мертвечинки, обречённой на своё бессмертие.

Я лежу в темноте, я гляжу в потолок. Меньше всего заботит меня раздолбанный эклипс. Точнее, его половина. Бессловесная полутушка. Иногда она таращится на меня из ракушки... Это уже не то, конечно. Я постою, постою да и прикрою её обратно. А что вы думали. Двигатель 2 см не дошёл до тела. И – в тальке, всё в тальке. Прости, прости, мой верный зверь... (Тьфу.) Где-то ждёт меня ещё половинка – девятки. Вот вместе склеить их, и пусть тусуют. (Я бессердечный какой-то, что ли?..)

Я лежу в темноте, я гляжу в потолок. Передо мной – её пупок. Нежная раковинка с розовой висюлькой, пирсингованное чудо. (Что там – бабочка, стрекозка?!) Смещённый в центр фигурки фривольный акцент. Вживлённый намёк. Игривый вызов. Что-то вдруг нехорошо мне. Кому-то светит он теперь, мой несказанный тюнинг?!

Я лежу в темноте, я гляжу в потолок. Я очень хочу услышать это родное «алё», но она сменила подаренный мною номер. (Телефон был на меня, и я лишался последнего удовольствия – следить за распечатками её звонков...) Глупая мобильная трубка. Теперь ты с нею заодно.

Я лежу в темноте, я гляжу в потолок. Задаюсь вопросами. Стервенею. Какого чёрта – именно она?! (Хулиганка – лолита – лесбиянка...) Нет, а я-то такой взялся откуда – трепетная тля, откидывающая лапки в приступах любовной рефлексии?!! Чему не сокол я?! Почему, употребив поражение на потеху первобытной самости, не перетоптал уже всё вокруг?..

Так были, были попытки. Сполохами промелькивают в нездоровом сознании позорные картинки недавних дней – в порядке иллюстрации, исключительно для сравнения. Вот подо мною белое-белое, чуть целлюлитом подёрнутое, но ещё целое вполне, почти стройное – и очень, очень крикучее. (Потом ещё удивляешься, как вся спина исписана.) Это Оля. (С семнадцатого этажа.) «Краса России!» (С конкурса девяносто четвёртого года.) «Я так хочу детей», – шепчет в ухо моё после разливанных оргазмов, от которых не знаешь, куда деться. (Вот модель бывшая, а... душа!) Зрелыми её соками пропахла вся постель... Неожиданная встреча у подъезда. «Ну – куда ты пропал?..» – в глазах томление, надежда. Нитки на куртке, носки фиолетовые идиотские. Пакетик потёртый полиэтиленовый. (В спортзал собралась – по моему совету.)

Я вспоминаю Фису, ну – как бы она посмотрела на эту Олю. Вздрагиваю. Жутко становится. Ничего, ничего. Это всё от безысходности – переходный период, утешаю я себя. А всё равно стыдно, я лежать-то не могу больше. Опять хочется напиться. Я поднимаюсь в холодильник, достаю ром.

Вот опять прыгает на мне что-то, однако довольно дивное – загорелое и спортивное, почти вообще сухое, трясёт на мне возбуждённо грудками. Это Ира. (Только что из Египта.) Мой, мой размерчик, приговаривает неистово. А мне бы скинуть её да выставить. Чтоб неповадно было после ресторана – да сразу в постель!.... Минут десять уже она на кухне. С каким-то Вадимом по мобильному, да как громко – всё вид делает, что гоняется за ней пол-Москвы. Девушка-то из Твери, уж двадцать пять, за квартиру съёмную не плочено, да и замуж надо бы – за москвича.

Только меня-то, меня увольте!!

Я заполняю стакан ромом до половины и разбавляю колой. Отпускает почти мгновенно... Они, конечно, все очень разные. Но – в общем: мать или блядь. Не желаю! – ни тех, ни этих. В одних, до уровня стройных ножек своих опущенных, сразу холодную сучинку учуешь, в других же, с ножками покороче, но несомненной массой других достоинств – какую-нибудь почти воловью преданность... Да – так вот просто, это закон, это вложено генетически – и всё, всё, я смотрю на неё, улыбаюсь, а область сердца-то уже выключена. Кстати: чем дальше, тем область эта всё тяжелее задействуется – если только не случится вообще что-нибудь неуловимое, но вроде как неподдельное, искреннее. Если только не Стулик стулик стулик стулик – звонкий, озорной, натянутый, упругий, что стрела перед полётом, и одновременно: безобидный якобы, ласковый – вот и прощаешь ей невольно даже ножки стройные, и обманываешься приятно на каждом шагу...

...но самое-то главное – совсем ведь непонятный, хрупкий, субтильный даже элемент детского конструктора! И не сесть было на него, и не слепить ни с чем, а склеишь – так всё равно отвалится. Что же у меня за сердце, что как ударит в него такая залётная стрелка – вот и носишься с ней везде, как с орденом, счастливый и гордый, хоть и не знаешь, что делать-то с нею... И древко обломилось – так остриё застряло. И не пускает, не пускает... Никого не пускает. (Я наливаю ещё рома. Становится всё лучше.)

А за окном, господа, декабрь!.. Огоньки кругом, петарды, веселье. Тридцать первое! Провожаем старый год. Желаем себе успехов в работе и личной жизни в новом 2004 году. И уже, по мере разгорания внутренней лампочки, поверить готовы, что в новом уж будет у нас всё лучше, больше и веселее. Ну не может не быть.

Только опять вот – её глаза. (Ну что опять с ними такого, что сердце заколотилось?!) Ах да. Вчера проплыли они по ТВб – как ни в чём не бывало, внезапно, но и предсказуемо, вообще-то, в контексте программы – и были так непохожи они на те, что сделал себе я, что мигом вырвалась тогда душа – да тут же и застыла над экраном, и проводила удивлённо глаза эти – чужие, расплёскивающие кругом взрослость свою и важность, глаза – опустошённые до собственной блистательности, выказывающие природную свою причастность к чему-то самому-самому и от него же несомненную усталость, да-да – чуть потухшие глаза уверенной, шикарной и утомлённой от жизни женщины... Проводила их с миром моя осаженная душа по знакомому коридору некоего совсем нового, самого ноне модного ночного клуба, и дверь им таким открыла на выход, и даже усадила в чёрный мерседес, на заднее почётное сиденье... Передача-то о чём, передача?! – Ой, ой. Не поверите. О съёме – на дискотеках. Вот угадывается серебристый интерьер верхнего привата и чёрный силуэт всем нам уже такого известного, вездесущего героя – в полосочку костюма от «Армани». У «первого московского плейбоя» и «убеждённого холостяка» берётся «несколько слов». Вопрос один: как, как?! – Ответ: ну, чего. Подкатываешь на мерсе, чтоб было боле-мене ясно, на чём приехал, потом часами светишь... там ещё каких-нибудь пару ходов – и она ведётся. Куда деваться-то? Старо как мир. Пожалуйста – демонстрирую. И тут... Светик! Золотые какие-то волосы, чуть пополнела – кукла! Для ТВ, чтоб уж наверняка, чтоб не ходить далеко, подопытная – мутированная, трансгенная – только якобы снятая овечка живо и охотно иллюстрирует собою волчиный улов!