– Как интересно. Сейчас выйди на улицу – у любого встанет, а у тебя...
Я поработал над собой – и вырвал у неё несколько стонов, удерживая от улицы. Глаза её были закрыты, всё время закрыты... (Как будто скрывали, что лично для меня нет в них ничего.) И кончил я еле-еле, скупо, не понимая, зачем и для кого. (Это что, всё?.. Неужели – всё?!)
А поутру не мог понять, что за переполох. Неодетая Света металась по комнате, заглядывая в мобильный, что-то отчаянно от него хотела... Что случилось? – Ничего, Ром. Ни-че-го. Закрылась в ванной, и сквозь мерный шум воды я, подскочив, замерев и не дыша, улавливал обрывки разговора, по которым тут же, неровным и натруженным шестым чувством, стремительно реконструировал истину – субстанцию пресную и мало кому нужную, но мне почему-то абсолютно необходимую. Как раз тот момент!.. Вот-вот прорвётся как-нибудь мой нарыв и, вооружённый знанием, получу я наконец своё моральное право.
У неё что-то срывалось. Я был неоспоримый номер третий, вариант до боли запасной, который легко всегда откинуть, и в такой вот лёгкости, подвешенности, наступившей враз свободе от статуса любимого болезненно предчувствовались мне уже некие перспективы мазохистского, мстительного поругания моего опустелого храма.
Короче, чего там. Так хотела на дачу к Маринке... проспала, а та обиделась – не отвечает... да что делать, ничего я не хочу уже... поласковей? С ним? Я стараюсь... Пашка такой: к-тё-о-нок мо-ой, ты же знаешь, как я тебя люблю... зовёт на скачки. Это... ма-ам! У меня прыщик вскочил! на губе!... Ой, вчера Сашка так приставал, свидание назначал уже... хи-хи... кадрилась-кадрилась... Ой, мам, ну сколько можно – всё Рома да Рома!.. У нас нет нигде дома адреса Маринкиной дачи?!...
Вода осыпалась ровно и торжествующе. На кухне подгорали помидоры. Попугаи перебранивались в клетках. И перепёлка на балконе снесла ещё одно яичко. Мир... оставался пока на месте. Но уже качнулся, ощерясь шатким и прозрачным основанием, готовый лететь в тартарары.
...ой, Светик, как я забыл, мне ведь сегодня по контракту. Через час ждёт человек на Красносельской. С документами. Очень, очень важный человек. Большие деньги там. Сейчас я тебе вызову такси, а сам поеду.
Бред. Такой неожиданный бредок.
– Ой, а я тогда Кирюшу заберу – мне мама разрешила, пока у нас собака на даче?..
13:00–22:00. Она не звонит.
Я над нашим альбомом, я брожу по альбому, ухватываю её разной, я вживаюсь во все фотографии, от начала до неконченного конца, проникаю в тогдашние настроения и расположения, и всё задаю этой кривляющейся детской рожице один и тот же вопрос: как так получилось, что ты стала для меня аксиомой?.. За которой, стоит сделать решительный шаг вовне, нависает уже такая оглушающая пустота, такой беспросветный сосущий зёв, что вопреки всей логике и диалектике событий, против элементарного смысла цепляюсь я за свою разваливающуюся скорлупку, латаю её собственными соками, сорокалетний смешной птенец, боящийся продрать глаза на жизнь?!!
Это вопрос не ей. Этот вопрос задай себе.
...Светик. Послушай меня. Мы очень разные. У нас разная... шкала ценностей. Между нами 24 года. И... ты не готова к тем отношениям, которых сама так хотела. И... у меня нет гомосексуального приятеля, в которого я пожизненно влюблён. И... разберись со своими Пашами, Сашами. У тебя ветер в голове. Мне всё это дико. Я горю одной тобой.
Позвони мне лет через десять...
22:03. Я открываю водку и набираю номер.
07:20. Розовое солнце на прозрачной занавеске – но это уже другое солнце, холодное и равнодушное, это солнце без меня, встающее потому, что так надо вечности, потому что так было и будет. А я лежу без сна перед наваливающимся рабочим утром, растаяв в пустоте. В налитой утром оранжевой комнате, в чёрной пустоте. Как интересно: вокруг предметы не остыли ещё – дышат прежней жизнью. Но мир другой – в нём уже нет её. Так просто: мир обессветел. Рассыпался вмиг, как аннигилированное чудовище из фильма, при том бесстрастно сохранив свои формы. Чуть помедлил на краю и стремглав полетел вниз, бесстыдно при том оставшись на месте...
И мой единственно верный, мой правильный выбор с того невозвратимого треклятого «вчера» ласковой бессонницей одобрительно присосался ко мне.
23
Мягчайшие три четверти, приподнятые бровки. Идиллически прозрачные зрачки жалобно распирают веки. Просятся наружу... ко мне! Вот оно, застывшее мгновение – с сентября по самый по декабрь.
Вот. Наконец ты смотришь на меня ласково. Ты – такая, как должна быть. Такой тебя сделал я – себе. Очистил от всяческих наносных плевел.
...послушай меня, хорошая моя девочка. (Ты же внутри – хорошая?!) Только я вижу твоё «внутри», кому ещё оно там нужно! Кто ещё бы так искренне да всерьёз раскрылся тебе?.. Какой ещё сорокалетний идиот выворачивал так себя перед тобою?! Вникал в твои лошадки, радовался твоим капризам?!
...а ведь были, были же счастливые мгновения, когда видел только себя я в твоих глазах, и ради доверчивых этих искорок рад был и обмануться, и не заметить, и простить! А потому что неожиданно – от души шёл тогда порыв твой... Ох и возликовал я, и возгордился: через меня, меня свершилось это чудо! Я – изменяю – мир!.. Смотрите-ка – почти уже пробился сквозь равнодушный пафос этого птенца...
И вот, не рассчитав накала, растянулся на циничных потрошках, заботливо разложенных в кормушке всё тем же мудрым кукловодом по имени Жизнь!....
Неспавший, выйду к первому солнцу, колючему, сухому – на пустой балкон... Перепёлка! – холодно тюкнуло в мозгу. Крылья отросли – и стало близко небо... Только яичко на прощанье оставила – в углу.
«...ещё одно яичко». Бегут, все от меня бегут.
У меня остался один попугай, только один. Зато большой, маленького она взяла, ну и кассета с Кипром тоже у неё, надо же было так. То есть на руках у меня козырей-то нету, если не считать глупого Лаврушу...
Отыгрались, что называется. Два сыночка без алиментов. Ну, и дочурка – без вести пропавшая.
О пунктиры неостывшей родности, ударьте в её светлую головку... И мнится мне уже спасительная и абсолютно неизбежная телефона очередь – за каждой фразой душа, за шёпотом дождя...
И?! Придумался вдруг прикол, да такой, после которого – казалось – всё просто напрочь прощалось, забывалось, отбивалось и тут же автоматически начиналось сызнова. Я зачарованно вывожу на мобильном:
«Mirites’ skoreye. Rrrrrromka khot’ i durrrrak, no khorrrroshiy. Nam bez tebia plokho! LAVRUSHA».
Минут через десять – окрылённых метаний по комнате, жизнеутверждающих нечленораздельных возгласов и порхания под самым потолком – был ответ:
«Lavrik, ne skuchay. Skoro ya tebia zaberu».
– ...ну и что? – лицо обыкновенное, фигура девочки двенадцатилетней... А ты сам дал себя оседлать – вот она и возомнила о себе невесть что...
Надо мною сто тридцать. Хорошо бы сделать на шесть да почуять грудью ту самую звонкость, ощутить прилив бодрости. Прилив самоуважения. (Что-то Сева-тренер раскомментировался, не знаю я его таким.)
– ...любовь? – нет никакой любви. То есть она, может, и есть, но как привязанность, м-м-м... необходимость существовать именно для тебя. Вот. То есть: ты должен быть для неё настолько сильным, чтоб реально привязать к себе, чтоб она без тебя, как без воздуха...
Я балансирую на грани. Тренировка вводит в тонус, но зажигает окошечко вечернему рому, веселящему, вселяющему веру в чудеса. Ром даёт подпитку с той стороны. С этой – опять же спортзал, послевкусие себя – сильного. (Ноги я забросил; да и хрен с ними.)
– ...ну и что это? – суслик какой-то. Тьфу. Забудь. Тебе сороковник скоро, денег бы заработал нормально. Вот спорим: денег настрогаешь – она тут же и прибежит. Они все...