Надо выжать на шесть. Во что бы то ни стало – на шесть. Шесть – счастливое число, и значит, всё ещё будет! Мне бы только вжиться в квадратуру жима, додавить по паре, на три...

– ...так, сам, сам, сам!! Э-э, нет, десятку минимум снимать надо... А вообще-то... если, скажем, отключить все эти условности... ну, мораль, уголовный кодекс... так я бы и сам какую-нибудь двенадцатилетнюю трахнул.

И я сломался первым, не в силах более выносить несправедливости нашего противоестественного отдаления, нарочитого стирания друг друга – друг в друге. Не желая более выдерживать ежесекундную муку безвестности, усугубляемую неумолимым ходом бесстрастных единиц времени. Впервые за пять лет надел зачем-то я костюм и повязал привычным движением шикарный галстук – ну да, был бессознательный позыв сообщить посыл успешности, независимости, мужского шарма. Не сказавшись, каким-то ещё тёплым вечером рванул я на проспект Мира – с отпущенной душой, верхом на пушечном ядре, с охапкой роз и грёз, уверен в неотразимости такого импульса.

Светы нету. Света в кино, в «Пушкинском», на премьере «Олигарха». Глаза у мамы Анны строги и печальны.

– Я бы на вашем месте так не делала, Роман. – (Типа, я, взрослый, вероломный, бросил её дочку!) – Подождали бы, когда она выздоровеет, а теперь... попытайтесь, конечно, но вообще, если она что-то решила, уже очень сложно. И того, что было, конечно... уже не будет.

Ещё как будет, и ещё лучше будет! Чувствую силы в себе великие, есть у меня на Свету один приёмчик...

– Какой-какой, Роман, скажите! – оживилась мама Анна...

Удалилась воодушевлённая.

Вышел на лестницу папа Сан Саныч – покурить.

– Да детство ещё, Роман. Вот нагуляется...

Так я ж не против, должна же быть у девчонки степень сравнения!

Провёл я на лестничной клетке часа два – балагуря, поддержанный семьёй.

И когда полновесно и однозначно ухнуло на этаже, и неизбежностью перехватило сердце, и выпорхнули раскосо из лифта облачённые в клёш родные стебельки и тут же замерли перед коленопреклонённым препятствием... – и вылетели из головы все приёмчики да заготовленные фразы, и рассыпались удивлённо успешность с независимостью, и голая правда последних дней претворилась во взгляде, и осталась в ней только – израненная, еле дышащая, беззащитная и немая – осталась одна...

– Не прит-р-р-рагивайся ко мне!! Ты чего пришёл?! Это что за прикид?.. Ты что, не понимаешь – то, что со мной происходит, это не обида, как ты выражаешься, – нет... это можно охарактеризовать одним словом: раз-оча-рова-ние!!... Хорошо. Хочешь ещё один шанс? Но... забудь о том, что было – всё будет, как будет!....

Господа! Как объяснить сорокалетнему подростку, что ну не стоит вся наша ситуация той неизбывной скорби, того переполненного сожалением ежесекундного копания в прошлом – в бесплодных поисках ответа на вопросы, того постоянного изматывающего напряжения – в поисках тона для звонков как ни в чём не бывало, той безапелляционной отрешённости ото всего, что не имеет хоть малейшего касательства к тебе, о узкогрудая самовлюблённая нимфетка, уложенная в центр бытия?! Не стоит – остекленелых, мёртвых глаз моих – мимо, поверх, сквозь, кроме – книги продаж, списка клиентов, графика отгрузок?.. Искреннего недопонимания и озабоченности давних партнёров, пусть Валентин Кузьминичен да Пал Палычей?!

И уж конечно, той жирной забытой кляксы на несужденном контракте, того повисшего в воздухе многоточия – в планах на лучшее будущее.

Между тем, освобождённая недавним телефонным заявлением от каких бы то ни было обязательств, моя распоясавшаяся девочка, в отместку или по проявившемуся в одночасье бесчувствию, решила вить из меня рога. Да, она будто вдруг обнаружила моё слабое место (как раз в районе пуповины). Она попросту подвешивала меня за него – и била, била наотмашь нарочито безразличным, дурацким тоном, как бы заявляя собственное тотальное превосходство, да так уверенно и неподдельно, что становилось почти смешно (если бы не было так грустно). Израненный, я судорожно прятался в свою норку, чтобы в который раз надумать себе хоть какое-то обоснование этой жестокой подмене.

Тогда... я скрепил сердце, стиснул зубы и решил не звонить вовсе – как бы плохо ни было, чего бы то ни стоило. Через неделю на мой усохший телефончик эдакой стеснительною бабочкой приземлилось-таки некое послание...

«Esli s kazhdim rassvetom vsio silney I silney neizbezhnost’,

Lish’ razluka sumeyet spasti nashu prezhniuyu nezhnost’».

Я был почти счастлив. Вполне уловимые искренние нотки, донесённые до меня бог весть каким спонтанным ветерком, оставляли автору место среди натур не совсем ещё потерянных – творческих и эмоциональных. А за этим невинным нарушением анапеста в первой строчке, за этой повисшей «неизбежностью», открывающей бездну глубокомыслия, я живо увидел всю её – маленькую, всклокоченную, переживающую по-своему, сомневающуюся, вредную, ещё чувствующую – но уходящую. И защемила прежняя нежность, и заходил я по комнате быстро, прокручивая последние контексты – припоминая выражения её лица, интонации, пытаясь уловить скрытый смысл фраз, чтобы придумать ей – и за неё – лазейку для возврата...

Мой ответ, однако, лазейки никакой не оставлял. По-детски не терпя паллиативов и не веря в разлуки, я декларировал бескомпромиссное желание видеть её прежней.

Диалога не вышло, она молчала – и всё равно я выиграл, выиграл: ещё через несколько дней она позвонила первой! Она, как ни в чём не бывало, подстроилась под меня по времени, она сама, почти ласково, сообщала мне план свидания!..

Ну что же. Кафе «Москва-Берлин» на Белорусской! («Не будем изменять традиции».) Тот же столик. Тот же Стулик. Кажется, та же официантка. Уклончивые глаза напротив, вроде те же, да, почти те же. Она предлагает мне... дружбу, ну да, это же лучшее лекарство от любви! Она ущипывает изюм с шоколадкой. Она – свободная девушка! Нет, сейчас никого нет, но скоро будет. Что, естественно, не исключает наших близких отношений. Иногда.

А, кстати: те фотографии, где она голая... лучше бы я, конечно, отдал ей негативы – чтобы никто не смог её шантажировать. Ну, лет через пять, когда она будет супермоделью. («А знаешь ты вообще, сколько эти негативы тогда будут стоить?!»)

Я идиот. Я размазня. Нужно было срочно уходить – твёрдо и бесповоротно. Я... принял игру. Я пошёл с ней в «Кабану», танцевал с ней! (То был не я.) Она презрела толкучку в женском туалете, зашла в мужской и долго, долго, с вызовом подмазывала у зеркала губки перламутровым блеском, возбуждая живейшее мужское одобрение на входе и выходе. Я идиот. Я размазня. Мы поехали домой – и я еле сделал ей эту долбаную любовь. Утром она съела свою корочку с солью, попросила какой-нибудь шарфик – а то дождик, и, не помахав, не посмотрев ни разу, укатила на такси.

(Читатель, погоди! Я сам бы плюнул на нашего героя, не заслужил он с таким умом и характером – да ещё романы писать... Так что обяжемся хотя бы не вырождать повествование в каменистую стриндберговскую[27] пустыню – голое, схематичное изложение «борьбы полов».)

Господи! Да возможно ли это, чтоб этак вот сразу – да прямо на сто восемьдесят градусов?! – отчаянно вопрошал я темноту, ночью, стискивая зубы от всепроникающей жалости и обиды за то, что случилось с нашими отношениями. Я давно, конечно, чувствовал, что и во мне что-то иссякло, мои возможности удивлять её, угождать качественно новым – на этом постоянном взводе делания приятного – истощились. Да уж, некуда больше везти её, нечего дарить, потакать – нечем... На свои деньги, своим сумасшедшим запалом, особенно в начале, я сделал всё, что мог, она почти уже проснулась – но я не знал, как и куда дальше, и напряжение моё ослабло... И вообще: я весь расслабился, а требовать стал больше! (Боже, зачем я пил так на Кипре?)