...а какие отношения у нас с мамой Анной, куда теплее, чем с дочерью... Всё-таки, может быть, её апатия из-за болезни?..
Господи, верни мне её прежней!!
Потихоньку всё сгладится, и инерция летнего чувства возьмёт своё. Надо только быть на высоте, всегда на высоте!
А кто это приезжал за ней утром-то?.. Я сразу так и понял – Пашин водитель на мерседесе. Ну что тут скажешь, когда речь – о здоровье?! Что попишешь, когда нет у тебя десятка машин с водителями?! Что предъявишь, когда даже консилиум ты подогнать не можешь?!!
Вечером мы идём в театр, почему-то на Малой Бронной. (Я, по всей видимости, пытаюсь играть на контрасте.) С довольно розовым видом она кушает в антракте бутерброд с белой рыбкой. После долго и задумчиво смотрит афишу. «Хочу на „Лулу“», вдруг решительно говорит она, очевидно, уловив в этом чувственном буквосочетании непреложный намёк на Лолиту.
И я подумал: «Она хочет знать о себе всё».
Теперь она – бледное подобие того Светика, к которой все мы привыкли. Никакое, безразличное, всё время усталое. По крайней мере – со мной. И я чувствую, я знаю, что болезнь здесь играет не первую роль. Как будто пообмяк её взгляд, стали сонными речи, и всё существо её потеряло свой нехитрый ориентир – находясь всё ещё в моей сфере и не стремясь вроде искать иные орбиты. Всякий раз я просыпался и начинал работать в гнетущем неведении, когда ждать от неё звонка и ждать ли вообще до вечера. Потихоньку она пошла в школу. Где-нибудь в двенадцать я не выдерживал и звонил сам на мобильный. Она отвечала сухо и односложно: на уроках за мобильный выгоняют, на переменках не слышно, так что в школе беспокоить не надо. Я замирал на неопределённое время, представляя на её месте себя: какая к чёрту школа? – любовь!! – и меня уже выводила, просто-таки бесила эта маленькая засранка, якобы с головкой ушедшая в свои тригонометрии. И если даже представить, что учёба для тебя так важна, – ну неужто не выбрать пятнадцать секунд для душевности, я же на целый день заряжусь, а, любительница эсэмэсок?!!
С маниакальной непреклонностью я не хотел понять самого очевидного: мой Светик навсегда остался в лете, и если порою оболочка её пыталась заверить меня в обратном, на мгновения возвращая моё сердце в столь желанное ему трепетное состояние, то только из «врождённой тактичности» – да ещё, может, неосознанного понимания того, что несправедливо вроде что-либо менять самой, без веского повода на то с моей стороны.
«Скучау, скучау». Милый транскрипционный казус, не очень-то глубокая, но прелестная детская искренность. Ау!!
«Ya tozhe. Ne skuchai». Отписка.
Вечером она делает уроки. Я потерян. Пытаюсь найти себя в спортзале. (Даже в бицепсе потеря: 2 см.) Ношусь с кипрскими фотографиями. Их целая кипа, штук триста, – и ни одной стоящей.
– Ах, ты уже сделал фотки? – оживляется она. – Я пешком бы дошла до твоего Конькова, лишь бы только одним глазком...
Пешком не надо, Светик. Я лечу за ней – и прямо в «Стратосферу» (кафе на Рижской). Светик выглядит никак. Нейтральный оскал. («Кучу всего ещё делать назавтра».) Чёрная куртка, джинсы трубочкой, козырёк. («Вот такая я школьница».) Ну значит, такая – восприму тебя любой. Долгий просмотр фотографий, слабые затуманенные улыбки, иногда чуть стыдливые – в ответ тому недавнему прошлому, которое должно было стать нашим. Через час ей домой. Отдаю ей все фотографии, пакет с её вещами, которые остались у меня после Кипра. И... намекаю ласково, почти в шутку, на то, что теперь нас ничего не связывает. Тут же всё понимает Света, делает плаксивую рожицу... «Если ты так хочешь – пожалуйста. Я найду, как это пережить». И, подумав: «Ну какой ты нетерпеливый, Ромик. Я ведь болею. Вот выздоровлю – и буду такой же, как раньше!..»
Домой я ехал обнадёженный. Почти счастливый.
...ударить-то ударим, а даст ли директор Пал Палычу столько предоплаты – это же на три фуры рублей почти миллион?.. (Эх, Кубаньщина, житница-кормилица, это как тебя угораздило к буржуям сунуться, и за чем? – за рогами-копытами!..) Нет, генеральный точно с Палычем в доле – сейчас даже за мясо вперёд никто не платит, а тут, видишь, какое-то сердце, прочие субпродукты... (Поймёт ли народ?) Ну, мне до этого... Задумчиво набираю Пал Палыча.
(...непостижимы выверты памяти – крутятся под гудки в трубке весёлые картинки: конференция в Сан-Себастьяне, делегация российских колбасников на морской прогулке. Директора крупнейших мясокомбинатов в шортиках и чёрных очках, оккупировав корму, нарезают на газетках колбасу под водку. Каждый свою нахваливает. И – шторм, качка. Что-то всем нехорошо. По очереди начинают складываться через поручень в приступах морской болезни. Подыхают со смеху, подходят и опять блюют... Пал Палыч активней всех, явно играет на публику. Багровое выпученное лицо, гогот вокруг, заглушающий морской ветер...)
Алё?.. Нет Пал Палыча. На семинаре он, по маринованию.
Вчера опять к телефону подошла мама Анна. Таинственно, вполголоса: Роман, чуть попозже, у неё Марина. – Какая Марина? – Ну, наша Марина. – Так... они же в ссоре. – Ну... вот она и приехала помириться, говорит Светлашке – встречайся с кем хочешь, мне главное – чтобы тебе было хорошо...
Я в спортзале, в сауне, в солярии, в джакузи. Я везде – и нигде, что-то делать надо, а не находится места. Повсюду со мной безмолвный телефон. Нашла-таки способ, чёрная ведьма.
И затюкала в мозжечке обида, а на подступах уже глухая ярость...
Мне – ни звонка! Бурая пелена накрывает всё, я смотрю на мир сквозь пелену...
К чёрту всё.
Через пару часов мама Анна сообщила, что болей вроде сегодня не было, и она отпустила Светланку посидеть с Мариной в кафе... Я где угодно, только не дома. Вдруг я на Арбате (??!), пытаюсь осмыслить, понять, оправдать, я не желаю принимать, что задвинут. Кое-где у метро остались ещё Светины плакатики: «То, что нас объединяет».
Света, Света, вспомни лето, повернись к Марине задом, ко мне передом.
А телефон молчит, и я прислушиваюсь к тому, как гулко бьётся сердце. Каждый удар сердца отдаётся пустотой. Стемнело. Как я очутился у её подъезда?.. Папа Сан Саныч встречает меня с собачкой. То есть... конечно, не меня. Просто: гуляет с собачкой.
– Скоро обещала подъехать, – говорит Сан Саныч, щурясь сквозь толстые линзы.
Что-то есть в нём неуловимо Светино. Чувствую – симпатичен я ему. И мне тоже с ним уютно. Вот и сейчас – монотонно грузит меня автомобильными темами. (На его шестёрке, видишь, шаровую скоро менять.) Я что-то там поддакиваю, приятно мне быть в доверии. Как всегда. Почти зятем.
Нет, не въезжает Сан Саныч в моё состояние.
– ...а Светка... Ну что ты хочешь? У неё, я понял, главная мысль пока – погулять. Вот придёт время, втюрится в одного – и гулянке конец. А пока... – он махнул рукой. – Ну а к тебе, Роман, она очень хорошо относится.
Нет, не въезжает Сан Саныч в наши отношения. Не знает он про нашу любовь. Говорит мне как бы: а на что ты рассчитывал с моей дочерью?.. Глупо развивать дискуссию.
...если я сейчас с ней серьёзно не поговорю, завтра всё будет не так. Я дождусь её, дождусь. Что скажу ей я? Да хотя бы... Светик. Я ведь чувствую, что ты со мной совсем другая. Я не игрок в одни ворота. Давай ты подумаешь, нужен ли я тебе и что вообще у тебя внутри творится, а после сама позвонишь. Или не позвонишь...
Подарю цветы, поцелую...
Улыбнусь на прощанье. Красиво? Благородно?!
Вдруг отдаю папе заготовленную жёлтую орхидею, жму ему руку, направляюсь к машине. Не дождался тебя Роман, скажите.
И мобильный даже выключил в сердцах.
Она подъехала через пять минут, показал мой домашний определитель.
Как я жалел полночи – о том, что выключился, о том, что не дождался, не поговорил... О том, что приехал вообще!