В зале, куда привели Назорея, было достаточно светло от горевших масляных ламп и факелов. Я специально приказал принести побольше огня, ибо всегда любил свет. Мне не нравились безлунные и беззвёздные ночи за их непроглядную, вязкую темноту, ибо под её покровом не возможно было увидеть горизонт, и земля, перемешиваясь с небом, уходила вместе с ним в неизвестность, как бы пропадала в бесконечности времени и пространства, к тому же именно ночью...

– ...обычно совершаются самые жуткие злодейства и преступления, – вдруг внезапно вмешался в мои мысли осуждённый проповедник и закончил их, высказав вслух. Он недолго помолчал и затем продолжил, – да, очень хорошо, что существует день, когда свет приходит на смену ночи. Так будет всегда. Всему своё время. Всё меняется в мире, что-то приходит и затем уходит, но только земля пребывает вовеки...

Я внимательно посмотрел на несчастного узника, уже во второй раз посмевшего не только первым заговорить со мной, но и, абсолютно правильно угадав мои мысли, потом продолжить их. Меня не удивило это, ибо я хорошо знал о его удивительных способностях, не один раз прочитав о них в доносах своих тайных осведомителей, добровольных соглядатаев и слышать от явных недоброжелателей Галилеянина.

– Если ты, иудей, такой ясновидец, что угадываешь мысли, то, сможешь ли предвидеть, какая судьба ожидает тебя завтра поутру? – с напущенной строгостью спросил я проповедника, совершенно не испытывая к нему никакой неприязни.

– Не думаю, что смогу легко отделаться от Синедриона. Не таков первосвященник Каиафа, чтобы отпускать своих врагов. Самое худшее, что меня может ожидать, так это побитие камнями. Вполне, вероятно, что первосвященник захочет повесить всех осуждённых, хотя сомнительно, ибо иудеи противники нетрадиционных казней, считая их нечестивыми и недостойными правоверного еврея, – проговорил пленник, еле-еле шевеля своими разбитыми губами, и поэтому ответ его прозвучал очень тихо.

«Надо же какая безмятежность и наивность, – усмехнулся я про себя. Мне даже показалось, что он не понимает всей серьёзности своего положения, весьма бедственного, если не трагического».

– Нет! Не повесят тебя и не побьют камнями. Ты ошибаешься. Тебя, Назорей, ожидает смерть жуткая и лютая, на лёгкую и быструю даже не надейся. Завидовать будешь висельникам, так как они умирают мгновенно, а тебе уготована казнь медленная и долгая, а оттого и мучительная. Что если завтра Синедрион приговорит, например, распять тебя? А!?

Услышав мои последние слова, он вздрогнул и пристально посмотрел на меня своими широко открытыми синими глазами. Я выдержал этот взгляд, не отвёл в сторону свои глаза, внимательно всматриваясь в того, кого завтрашним ранним утром поведут на мучительную казнь и долгую смерть, приговорив к ней ещё задолго до суда. Даже спустя многие годы, вспоминая ту нашу ночную встречу, именно её, а не в претории, я так и не смог забыть пронзительный взгляд проповедника, в котором испуг уступил вдруг место уверенности. Вот только в чём заключалась та уверенность, мне не суждено было тогда понять.

Да, определённо, самообладанию Галилеянина стоило позавидовать. Он быстро взял себя в руки. Прошло всего лишь несколько секунд, и пленник выглядел абсолютно спокойным. По глазам Назорея я увидел, что его первый страх уже прошёл. Оно и понятно, ведь ему нужно было привыкать к своей незавидной участи, что он и старался делать. Хотя, по появившейся небольшой бледности на его щеках, мне стало вполне очевидно, что мысль о предстоящем приговоре всё-таки напугала Назорея, ибо рассчитывал он, конечно же, в тайне души своей, на помилование и на то, что судьба пронесёт мимо него горькую чащу небытия. И ничего удивительного в том не было. Ведь никто и никогда не думает о своей скорой смерти, особенно, когда человек молод, полон сил и считает, что вся его жизнь ещё впереди. Так приблизительно размышлял и несчастный пленник, стоявший передо мной. И этим своим поведением он даже вызвал моё искреннее уважение и мимолётное сострадание, которое, внезапно появившись, так же быстро и прошло.

Мы молчали, изучая друг друга. Пауза затянулась. Я не торопился возобновлять разговор, так как мне хотелось более тщательно разглядеть внешность осуждённого пленника. Ничего необычного в его облике, что указывало бы на обладание им каких-то выдающихся способностей, присущих великому проповеднику, или врачевателю, или пророку, или ещё кому, явно не обнаруживалось. Я увидел перед собой вполне обыкновенного молодого высокого, одного со мной роста мужчину с крепким тренированным телом и сильными руками. Внешне он скорее был похож на вышедшего с арены цирка после тяжёлого поединка с диким зверем гладиатора, раненого и уставшего. Пленник совершенно не напоминал робкого смиренного ягнёнка, но более походил на матёрого волка. Назорей смотрел на меня открыто и смело, можно было бы даже сказать, чуть вызывающе.

– Тебе бы быть воином, иудей, и заниматься воинским делом. Думаю, ты смог бы дослужиться до центуриона, – совершенно серьёзно сказал я узнику. Он неожиданно улыбнулся и ответил:

– Я плотник, прокуратор, и плотницкое ремесло, поверь мне, не легче ратного труда. Моя работа требует сильных рук, точного удара и верного глаза. Постоять же за себя я смогу, ибо с мечом и копьём управляюсь не хуже чем с топором или молотком.

– Даже так?! Тогда почему же ты позволил схватить себя храмовым стражникам? Почему не сопротивлялся? Чего испугался? – немного ехидно прозвучал мой вопрос, ибо последнюю фразу проповедника насчёт его умения постоять за себя, я посчитал обычным самонадеянным хвастовством.

– Не хотел лишней крови! – только и ответил мой собеседник.

– Крови, говоришь, не хотел? – удивлённо переспросил я проповедника, – это обычный ответ труса и болтуна, прикрывающего слабость своего духа пустыми разговорами о нежелании проливать чужую кровь, но по существу являясь самым обычным предателем. Если жалеть свои и чужие жизни, то нельзя выиграть ни одного сражения! – довольно резко закончился мой небольшой монолог.

Я никогда не привечал всякие словоблудия относительно жалости, сочувствия и сострадания. Когда на поле брани дело касалось вопроса «жить или умереть», единственно, что меня могло волновать в тот момент – это, как жить и как умереть? Пленник, видимо, по моему изменившемуся лицу, а я тогда испытывал большую неприязнь к нему, догадался о чувствах и настроениях, переполнявших меня, а потому довольно быстро и громко воскликнул:

– Ты не совсем правильно понял мои слова, игемон! И если бы у меня сейчас был меч, я бы показал тебе, как умею постоять за себя!

– Что-о-о-о? – моему удивлению не было предела. Я даже на короткое время застыл на месте, услышав столь смелые и дерзкие слова. Решение пришло ко мне практически мгновенно. Быстро оглядевшись, я увидел висевшие на спинке кресла ножны со своим мечом.

– На-ка, держи! – воскликнул я. После чего, резко выдернув из ножен клинок, смело протянул его пленнику, – а ну, плотник, покажи своё умение, если не лукавишь! Правда, мне никогда не приходилось видеть, чтобы иудей мог бы искусно владеть боевым оружием. Камни вы метаете лихо, особенно в свои жертвы, привязанные к столбу. Это мне видеть приходилось, а вот...

– Как же я могу показать своё умение, коли, руки мои скованы, – кивнув на кандалы, зазвеневшие о каменный пол, сказал пленник, – освободи! Или ты боишься меня, прокуратор?

– Кого боюсь? Тебя-я-я? – я искренне рассмеялся в полный голос, ибо вопрос проповедника действительно развеселил меня. Ну откуда ему было знать, что во время походов в Дакию и Сарматию моим воинам довелось побывать в жутких переделках с варварами, и я никогда не испытывал в тех битвах робости или трусости, хотя, скажу честно, сердце щемило от внезапно приходящей мысли быть убитым.

– Стража! – раздался под сводами зала мой громкий крик. Воины, приведшие из крепости пленника, тут же вошли в зал.

– Снимите с него цепи! – приказал я, и они быстро, опытными движениями выбили заклёпки из кандалов на запястьях пленника. Воины, выполнив приказ, задержались, но я, коротко кивнув, дал им команду покинуть зал.