С первых дней после прибытия в Палестину эта страна стала удивлять меня одной своей весьма специфической особенностью. Я не увидел в ней и не встретил ни одного пиита, скульптора, архитектора, художника, философа, риторика, коих во множестве было в Риме, Греции или Египте, где мне довелось побывать. В Иудее же всякий раз, когда здесь появлялся человек, хотя бы немного выделявшийся из общей массы людей своими мыслями и словами, не говоря уже о действиях, он тут же становился объектом нападок и ярой ненависти местных священников. Не терпели главные жрецы иерусалимского Храма даже малейшего покушения на принятые ими в далёкие времена законы. Всеми своими силами, правдами и неправдами старались они притащить отступника в Синедрион и, по возможности, осудить на смертную казнь, дабы это послужило жестоким примером в назидание другим, кто захотел бы в будущем нарушить старинный обет. Нередко случалось и так, что после совершения казни осуждённого, вдруг люди, а иногда и сами же священники вдруг признавали праведность слов убитого и начинали почитать его за пророка. Конечно, это был хитрый шаг жрецов, чтобы непоколебимой оставить веру свою. Сначала казнив, а уже после, признав, они, таким образом, хотели бы поставить имя убитого себе в услужение, сохраняя на долгие годы незыблемой свою власть над мыслями и душами людей. Да, расправлялись с подобными праведниками быстро, без лишних разговоров и долгих судебных процедур. Иудейские первосвященники не любили посягательств на древние свои законы, писанные и неписаные, а посему много болтунов и пустословов, не умевших держать язык за зубами и не пожелавших вовремя замолчать, было побито камнями под стенами Иерусалима. Только вот в этот раз всё было по-другому.

Проповеди нищего оборванца по прозвищу Назорей людям не только понравились, но многие в Галилее и Самарии всем сердцем своим приняли его нехитрую философию жизни, основным правилом которой стали слова проповедника: «Один закон милости для всех!» – и пошли за ним. По доносам тайных моих соглядатаев мне было хорошо известно, что в отдельные дни Назорей собирал на свои беседы и проповеди до нескольких тысяч человек. На этих своих собраниях, кроме разговоров, он занимался ещё и целительством. Естественно про необычного пришельца из Галилеи пошли всевозможные слухи о том, что он способен лечить всякие и разные страшные болезни и, якобы, чуть ли не мёртвых может поднимать из могилы. Я же во все эти легенды и чудеса, описываемые в доносах, не особенно верил, считая те рассказы досужими сплетнями и праздными слухами, а поэтому и не пресекал деятельность Назарянина и двенадцати его учеников. Вторая же причина моего нежелания трогать капернаумского проповедника, и она была, кстати, основной – непримиримость во взглядах между мной, римским прокуратором, и Каиафой, первосвященником главного иерусалимского Храма, на решение одних и тех же проблем.

У нас, как я уже говорил, ещё после самой первой встречи возникло чувство взаимной неприязни, даже можно было бы сказать ненависти. Отношения наши не сложились так, как им следовало быть между римским наместником и духовным авторитетом иудеев. Обычно мы ограничивались редкими встречами накануне местных праздников, а взаимопонимание между нами при обсуждении некоторых внутренних вопросов вполне тянуло на разговор двух глухих. К тому же, первосвященник слишком уж рьяно взялся давить на меня, требуя задержания проповедника, пришедшего из Галилеи. Эта его навязчивая идея вовлечь прокуратора в свои внутренние распри выглядело довольно подозрительно. Да и вообще Каиафа был слишком высокомерным и тщеславным, считая себя полностью независимым от римской власти, что также не служило улучшению наших отношений. А некоторое время спустя он даже взял в привычку при каждой нашей встречи напоминать мне о моём долге прокуратора, требуя немедленно схватить самозванного пророка и его учеников. В паре со своим тестем Хананом, бывшим первосвященником, Каиафа даже осмеливался поучать меня, как следует управлять иудейским народом, будто без него мне сие было не ведомо. Причём, главный жрец Иерусалима довольно часто вёл себя столь вызывающе, что у постороннего человека могло сложиться впечатление, вроде бы он, а не я, правил всей Палестиной. Про угрозы первосвященника мне просто надоело вспоминать, ибо уже давно был потерян счёт количеству жалоб, которые были отправлены в римский Сенат.

– Игемон, узник доставлен, – прервав мои размышления, доложил караульный, приведший из темницы крепости Антония несчастного узника.

– Хорошо! Можешь идти! – ответил я воину.

– Тебя оставить одного с преступником? – удивился стражник.

– Иди, Вителлий! Если возникнут трудности, я позову тебя!

Легионер тихо удалился, оставив меня наедине с пленником. Я молчал, сидя спиной к узнику. В огромном дворцовом зале стояла полная тишина, и казалось, что никто не посмеет нарушить её, так как даже смоляные факелы вместе с масляными светильниками и те горели с осторожностью, не шипя и не потрескивая как обычно.

В царившем безмолвии голос Назорея под каменными сводами гигантского зала прозвучал глухо:

– Мир дому твоему, прокуратор Иудеи!

У меня, и это было странно, не возникло по отношению к проповеднику чувства недовольства или неприязни за то, что он прервал мои раздумья и первым заговорил со мной. В другое время за такую неучтивость, даже скорее дерзость, можно было бы лишиться головы или получить пару десятком ударов плетями, но в этот раз я не обратил на неё никакого внимания.

«А что ему теперь собственно бояться? Ведь терять-то всё равно нечего, если первосвященник уже приговорил его. Насколько мне известен характер главного жреца и его тестя, то Синедрион наверняка уже собирался!? Не мог сегодня вечером первосвященник не собрать членов Высшего совета, когда у него такая победа, ведь недовольных среди священников было очень много. Теперь же Каиафе есть, чем покрасоваться перед ними», – подумал я, развернувшись всем телом к уже осуждённому пленнику и с откровенным любопытством рассматривая его. Выглядел он, конечно, уставшим и чуть растерянным. Лицо его было в синяках, губы разбиты, а длинные, почти по самые плечи волосы спутаны. На теле сквозь порванную одежду виднелись багровые кровоподтёки. Хотя проповедник бодрился и всячески старался держаться уверенно, но в его глазах метался лёгкий испуг, перемешанный с надеждой. Это состояние пленника не укрылось от моего внимательного взгляда.

Кстати, особой жалости к проповеднику я не испытывал. Даже можно было сказать, что у меня вообще отсутствовало какое-либо чувство снисхождения к нему. Да и кем он был для меня, прокуратора Иудеи, этот нищий голодранец, бродяга, дабы ему сочувствовать? В другое время я и внимания не обратил бы на какого-то безродного иудея, уделом которого было смахивать пыль с моей обуви. А потом мне слишком долго пришлось воевать, проливая свою и чужую кровь, чтобы принимать близко к сердцу страдания каждого пленённого моими воинами противника.

Был ли стоявший нынешней ночью передо мной осуждённый на смерть проповедник моим личным врагом? Конечно же, нет! Он не нарушал римских законов, не грабил, не убивал, не обманывал, не уклонялся от уплаты налогов, но, однако, казнить хотели именно его, и казнить как настоящего разбойника и вора. Вот это меня как раз немного раздражало, ибо было непонятно и абсурдно. Но одновременно с этим я пребывал и в некотором удивлении, даже в лёгком восхищении, поражённый способностями и хитростью первосвященника. Каиафа умудрился так извернуться, что совершенно, казалось бы, обыденное дело превратил в смысл всей своей жизни, а задержание простого проповедника представил как главную победу над страшным и коварным врагом не Иудеи, но Рима. От моих глаз не могло укрыться настойчивое желание Каиафы для своего триумфа отправить на крест, казнь жестокую и мучительную, совершенно невинного человека. Но в то же время главный жрец хотел оказать милость настоящему разбойнику, грабившему и убивавшему людей.

«Да, лихая интрига закручивается! А ведь первосвященник преследует какую-то свою цель. Знает, что римляне казнят рабов на кресте. Вот только зачем ему такая казнь, зачем? У них же жизни лишают совсем по-другому, проще, и камнями», – продолжал я размышлять, сделав вид, что не услышал слов приветствия проповедника, обращённых ко мне. Мне просто хотелось немного понаблюдать за его поведением.