– Твоим Богом или Богом первосвященников? Так обратись к тому, кто из них сильней, и он поможет тебе, спастись! – немного раздражённо бросил я пленнику.
– Ты, игемон, язычник. Вы все римляне язычники. У вас богов больше, чем воинов в легионах. Каждый вновь вошедший на престол император объявляет себя богом, а Сенат на своих заседаниях утверждает их целыми списками. Придёт время, и какой-нибудь сумасброд, поверив в свою божественность, прикажет также почитать не только себя, ну и своего, скажем, коня или свой меч. Это абсурд, прокуратор! Бог один для всех!
– Смело говоришь, Назорей, смело! Говоришь так, будто вторую жизнь прожить собираешься. Тогда почему же твой иудейский бог не поможет тебе? Не освободит тебя? Чью сторону он держит – твою или первосвященника?
– Для него все люди одинаковы, ибо все мы дети божьи. А спрос свой он учинит после жизни, когда закончится наше пребывание на земле.
– Даже так? – вскинув вверх брови, удивился я. – А про тебя, Назорей, люди промеж себя много чего болтают, ну, например, говорят, якобы рождён ты от Бога, а потому являешься сыном Божьим!?
– Если бы я был сыном Господним, как кто-то болтает, то не стоял бы здесь перед тобой, игемон, – горько усмехнулся пленник. – Поверь, сыну Божьему не составило бы особого труда избежать всех бед, что обрушились на меня. Это всё досужие домыслы да глупые слухи. Рождён я простой женщиной. Растил и кормил меня плотник Иосиф, коего люблю и почитаю за родного отца. Я человек, прокуратор. А то, что говорят обо мне, так ведь говорят люди, и ты, вон, говоришь, и жена твоя, и слуги, и рабы твои. Почему они так делают, у них спроси, я же только помогал алчущим и страждущим, сирым и убогим, больным и несчастным. Мне много довелось путешествовать по разным странам. Я долго жил в Египте, побывал в Греции, видел Финикию, жил в Ливии и в Сирии, плотничал в чужих краях и с большой охотой обучался всяким другим ремёслам. Мне приходилось врачевать людей и, если это им помогало, они говорили, что я сотворил чудо. Людям хотелось верить скорее не в меня, но в моё бескорыстие, в мою доброту и любовь к ним. В годы лихолетья и смут, которым в последнее время нет счёта, человек, настрадавшись от несправедливости и претерпев много зла и насилия, просто ждёт доброе слово и сострадание к мукам своим, уповая на веру, надежду и любовь. А слово же всегда было у Бога, ибо всё и началось именно с него.
– Мудрёно говоришь, иудей, весьма мудрёно! Только я смотрю, не очень-то тебе поверили все эти страждущие и алчущие, больные и убогие. Ведь именно, толпа, что день назад шла за тобой по пятам, провозглашала тебе «осанну», завтра, вполне вероятно, на крест пошлёт тебя, своего защитника, а разбойника с большой дороги, вора или насильника помилует. Вот она, твоя истина! Разве я не прав? – мои слова казались мне безупречными с точки зрения логики, но я не старался переспорить в чём-то или переубедить проповедника, просто мне было интересно понять суть его философии и взглядов на жизнь. Слишком уж разные мы были люди, чтобы вот так за одну встречу полностью понять друг друга, сразу же согласиться с аргументами и доводами, которые принципиально не принимали, хотя всякое бывает...
– Это не истина, прокуратор! Это обычное человеческое заблуждение! – вновь не согласился со мной Назорей.
– Только то человеческое заблуждение лично для тебя, иудей, слишком дорого обойдётся! Кровью собственной умоешься!
– Что делать? Если мне не поверили сейчас, так, значит, время моё ещё не пришло. Нынче меня многие ненавидят, потому что я свидетельствую о мире, что дела его злы. Кому, скажи, будет приятно слышать такое? Ты ведь не станешь восторгаться, если вдруг скажут тебе, что жизнь твоя не правильна. Народ же иудейский просто ослепил глаза свои и окаменел сердце своё, но я пришёл не судить людей, а спасти их. Может, через смерть мою, мучения и страдания спадёт с их глаз пелена, тяжёлая и непроницаемая, дабы увидеть они смогли бы, как найти путь к истине и проложить дорогу к новому Храму, построенному на обломках старой веры. Нужен новый завет с Богом, который послужил бы человеку путеводной звездой в его поисках правды, в его борьбе и победах. Впрочем, правильно говорят, что пророк не имеет чести в своём отечестве. Может быть, поэтому и предстоит мне пройти через все круги адских испытаний здесь, на земле, дабы люди, увидев стойкость мою в вере и убеждениях моих, устыдились бы поступков своих бесчестных и покаялись бы в совершённых ими злодействах. Верю, что так будет, и что все те, кто ненавидел меня и вредил моим делам при жизни, после раскаяния своего обязательно прольют слёзы в память моих страданий, поклонятся переживаниям и мучениям моим, которые сами же и взвалили на меня. Я же в этот трудный момент не ушёл в сторону и не убрал плеча своего. Нет сомнений, что добро рано или поздно, но пересилит зло. Ведь все люди по своей сущности рождены для добрых дел...
– А особенно твои ученики! Куда они, кстати, все подевались, твои ближайшие последователи, те самые двенадцать человек, так называемых апостолов, что ходили всегда и повсюду за тобой вслед? Что же они разбежались, как крысы с тонущего корабля, от одного только вида храмовой стражи, вместо того, чтобы броситься защищать тебя, своего учителя и друга? И с такими соратниками ты собирался строить своё царство? Право мне смешно и грустно! Кстати, а почему никто из них не пришёл этим же вечером свидетельствовать за тебя и просить о милости и снисхождении? Почему они не возвысили голоса своего с требованием твоего освобождения? Ведь завтра, когда первосвященник Каиафа будет разыгрывать представление, я уверен, твои друзья не предстанут перед судом Синедриона. Очевидцы сказывали мне, что один из твоих сопутников так быстро рванулся из рук стражников, что, оставив одежду, сбежал из сада нагим? Донесли мне также, что другой вообще трижды отказался от знакомства с тобой, когда его спросили об этом? В наших легионах казнят каждого десятого, если воины побегут с поля брани и оставят врагам своего командира, живого ли, мёртвого ли. Слышал я, что одна только молодая девушка вступилась за тебя? Где ты набрал таких трусливых и подлых учеников, иудей? – спросил я пленника, не скрывая своего брезгливого отношения к его спутникам и последователям, вернее к их позорному бегству от храмовников.
– Что касается моих учеников, игемон, то я сам приказал им не сопротивляться.
– Не лукавь, иудей, не лукавь! Они просто струсили и убежали. Ведь никто из них не пришёл сегодня и, повторяю, не придёт завтра свидетельствовать в твою защиту. Мне ли, воину, не знать, как ведут себя трусы...
– Я согласен с тобой, прокуратор, – после некоторого раздумья неожиданно и, главное, впервые за всё время нашего разговора Иисус согласился с моими доводами. Проповедник помолчал недолго и затем тихо-тихо добавил, – так ведь других-то у меня всё равно нет! К тому же надо уметь прощать людей, прощать их недостатки и слабости.
– Как это прощать слабости? Какие? – с негодованием переспросил я, ибо искренне был возмущён услышанным ответом, – ты предательство называешь слабостью?
– Знаешь, игемон, есть сила, которая будет сближать людей более чем что-либо другое, и этой силой станет любовь и прощение...
– Хватить! – грубо и властно перебил я Назорея, даже не дослушав до конца, что он хотел сказать, – предательство не есть слабость, но величайшая подлость человека. Простить предательство может или сумасшедший, или полный дурак. Ты не похож ни на того, ни на другого. А известно ли тебе, что один из твоих ближайших учеников был моим тайным соглядатаем и подробно доносил на тебя? Как, его тоже следует простить? – я только сказал о том, что в его окружении есть мой человек, и тут же увидел, как проповедник сильно смутился. Мне сразу стало понятно, что Назорей уже знает о предательстве близкого своего друга. Я только мог догадываться, какие чувства сейчас боролись внутри проповедника, и какие сомнения мучили его в тот миг, как трудно и больно было пленнику сейчас перешагнуть через собственные принципы и установленные правила. Конечно, не легко пережить предательство и трусость своих учеников, особенно если одного из них искренне любил и доверял ему более других.