– Пойдемте, – сказала она. Мы двинулись прочь от ее дома. Я чувствовал себя неловко, все еще переживая недавний разговор с ее отцом. Поучалось, что я, получив однозначный запрет на прогулку, немедленно же его нарушил.

– Я слышала, что сказал вам мой отец, – сказала она. Вуаль чуть приглушала звук ее мелодичного голоса. – Он прав, дорогой Портос. Нам не следует вместе появляться на людях. Потому я и решилась на эту прогулку – короткую прогулку, – что она окажется единственной. Не расстраивайтесь, в конце концов, мы будем по-прежнему видеться у нас дома, за субботним столом.

Дойдя до угла, мы остановились.

– Рашель, – сказал я негромко, – я люблю вас.

Это было неожиданно для меня самого. От собственных слов у меня захватило дух так же, как в детстве, когда я прыгал с крутого берега в зеленую волну Вера.

Рашель убрала руку и подняла вуаль. На ее лице я не увидел радости, а в глазах блеснули слезы.

– Я тоже люблю вас, Портос, – прошептала она еле слышно. – Но у нас нет будущего. Даже такая малость, как вечерняя прогулка, для нас невозможна. Мы должны смириться. В конце концов, многие лишены и той радости, которой одарил Господь нас. Оставайтесь же для меня милым братом, а я для вас буду верной и любящей сестрой. Кто знает, – добавила она с робкой надеждой, – может быть, все изменится...

Девушка коснулась моего запястья и тут же отдернула руку, словно испугавшись этого движения. Быстро поднявшись по ступеням крыльца, она скрылась в доме. Я же остался стоять посреди улицы, пытаясь заставить сердце биться ровно.

Мне это удалось не сразу. К естественному чувству разочарования примешивался еще и стыд. Конечно, слова Рашели о том, что у наших отношений нет будущего, были справедливы. Но не только и не столько по причине, которую назвал ростовщик и подразумевала его дочь. Причина таилась во мне самом, вернее, в той жизни, к которой, до недавнего времени, стремился я. И продолжал стремиться, несмотря на появлявшиеся сомнения.

Вырвавшиеся слова о любви именно вырвались, они прозвучали, по сути, против моей воли, вызванные естественным порывом. И я тут же пожалел о них. Избрав военную карьеру, мечтая о подвигах и чинах, о славе и положении, я отдавал себе отчет в том, что его величеству не нужны были солдаты, обремененные семьей и в походе больше думающие о домашних делах, нежели о смерти во имя своего короля. Отказаться же от честолюбивых стремлений, пусть даже во имя любви – возможно, я еще не был готов к столь решительному повороту в судьбе.

Потому тяжесть на сердце, появившаяся после разговора с Лакедемом, сопровождалась и некоторым облегчением, которого я сам стыдился. Казалось, сама судьба не давала нам преодолеть ту преграду, к которой подталкивали нас наши чувства. Не знаю, насколько тяжело было для Рашели отказаться от любви ко мне. Я же решил смириться с той ролью, которая отныне стала для меня единственной в этом доме – ролью доброго и заботливого старшего брата. Наверное, у меня это получалось не очень ловко. Но я должен был продолжать посещать семейство Лакедем. И двигала мною не только любовь к Рашели, продолжавшая заполнять мое сердце, но и данная мною клятва – долг перед памятью погибшего отца.

Однако проходили суббота за субботой, я постепенно сжился с новой своей ролью настолько, что прежняя моя влюбленность действительно сменилась желанием заботиться о юной госпоже Лакедем и защищать ее от опасностей, с которыми могла столкнуться семнадцатилетняя девушка. Мы начали нарушать запрет Исаака Лакедема на совместные прогулки. И – удивительное дело! – пока отношения между нами были отношениями, продиктованными пылкой влюбленностью, такие нарушения казались нам немыслимыми. Теперь же, когда мы (я, во всяком случае) просто чувствовали себя, хоть и дальними, но родственниками, – прогулки стали вполне естественными. Странно – ведь случайные свидетели по-прежнему могли принять нас за влюбленных или даже за жениха и невесту, и все, о чем предупреждал ростовщик, непременно проявилось бы. Но появившаяся внутренняя безмятежность теперь словно дымкой скрывала такие опасения и делала их малосущественными. Рашель во время таких прогулок делилась со мною своими маленькими тайнами, в основном касавшимися ее подруг, я же, по возможности, старался ей давать советы, которые, следует признать, редко оказывались полезными.

Не знаю, часто ли происходит такое перерождение влюбленности в добросердечные родственные отношения. Не знаю так же, случилась ли такая спасительная метаморфоза лишь со мною, или же и Рашель пережила нечто подобное. Впоследствии я понял, что чувство к девушке, принятое мною за любовь, было, скорее, желанием любви. Именно поэтому оно столь быстро ушло, оставив ощущение теплое, но не более того. Я по-прежнему находил удовольствие в обществе Рашели, меня по-прежнему восхищали острота ее ума и глубина переживаний. Но сердце мое все чаще оставалось спокойным, когда рука случайно соприкасалась с ее рукой, а взгляд пересекался с ее взглядом.

Мне кажется, что родители девушки вскоре заметили некоторое охлаждение между дочерью и постоянным их гостем. Было ли это для них облегчением, или, напротив, относясь неодобрительно к нашему недавнему сближению, они, в действительности, желали его? Не знаю, скорее всего, справедливо и то, и другое.

Внешне они вели себя так, словно ничего не видели и не замечали. Я оставался прежним, желанным субботним гостем; господин Лакедем постоянно снабжал меня деньгами – при том, что я ни разу не обратился к нему с просьбой; госпожа Лакедем непременно справлялась о здоровье и сетовала на тяготы военной службы, из-за которых я выглядел «очень утомленным». Последнее нисколько не соответствовало действительности – обладая от природы прекрасным здоровьем и наделенный изрядной физической силой, я, если и тяготился чем-либо, так это нехваткой приключений. Я жаждал подвигов и славы, а вместо этого нес караульную службу во внешней охране Лувра, и скрашивали монотонность моего существования лишь состязания в силе и ловкости с сослуживцами, время от времени случавшиеся стычки с телохранителями его высокопреосвященства. И, конечно же, посещения господ Лакедем (господ ду Барруш, как я именовал их про себя). Все больше прелести я находил в субботнем пиршестве, слушая негромкую молитву, которую произносил Исаак Лакедем и принимая после этого из его рук ломоть хлеба и бокал с красным сладким вином.

Но однажды всему пришел конец – и монотонности гвардейской службы, и моим визитам. В первых числах апреля 1624 года я привычно навестил семейство Лакедемов и нашел Исаака весьма встревоженным. Мне неловко было спрашивать его о причинах. Тем более, что во время обеда, господин Лакедем всячески старался скрыть свое состояние, весело беседуя и со мною, и с супругой, и с юной Рашелью. Но когда мы, оставив дам, поднялись в памятную мне комнату с укрытой шторою страшной картиной, ростовщик немедленно расстался с веселостью. Плотно прикрыв дверь и убедившись, что нас никто не услышит, он приблизился ко мне и сказал еле слышно:

– Он здесь.

Я, разумеется, тотчас понял, что речь идет о доне Жаиме. Исаак Лакедем некоторое время молчал, глядя на меня расширенными глазами, затем отошел и тяжело опустился – вернее, упал, – в кресло. Поза его выражала отчаяние. Он ссутулился так, что голова словно ушла в плечи, и закрыл лицо руками. Я же, напротив, почувствовал себя охотником, наконец-то, вышедшим на след крупного зверя. Я был готов немедленно броситься за убийцей отца – только бы Лакедем указал мне дорогу.

Он выпрямился, бросил короткий взгляд и, увидев на моем лице нетерпение, сообщил:

– Я видел его вчера утром. Можете себе это представить? Боже мой, господин Портос, ведь я столкнулся с ним нос к носу! Мы были ближе, чем сейчас с вами!

– Он вас узнал? – спросил я.

– Еще бы! – ответил ростовщик со вздохом. – Видели бы вы, какой мстительной радостью загорелись его глаза, когда в прохожем, идущем навстречу, он узнал своего старого врага Карлуша душ Барруша! Но что это я, – спохватился Лакедем, постепенно приходя в себя. – Даже не предложил вам сесть. Садитесь, господин Портос, прошу вас! Я заранее приказал подать вина и печенья, позаботьтесь о себе, у меня дрожат руки... – словно пытаясь унять действительно заметную дрожь, Лакедем обхватил себя за плечи. – Прошу вас, – повторил он, – налейте вина себе... и мне тоже.