Нам оказалось по дороге. Атос проводил меня до ротных квартир. Его появление изменило течение моих мыслей и немного меня развеяло. Беседовали мы, главным образом, о предстоящем смотре гвардейских рот, объявленном Его Величеством, и об экипировке, которой предстоит обзавестись к этому событию. Атос сообщил, что, он слышал о желании короля видеть, например, всех гвардейцев моей роты в черных бархатных камзолах; мушкетерам же предписали обзавестись новыми кирасами и касками. Необходимо было так же позаботиться о состоянии оружия и лошадей. Моего друга заботили денежные проблемы, а я с благодарностью вспомнил об увесистом мешочке господина Лакедема.

– Черт побери, – меланхолично вздохнул Атос, – мне даже заложить нечего! А между тем, совсем не мешало бы обновить клинок моей старушки шпаги, не говоря уже о каске и нагруднике...

Я напомнил о великолепной шпаге с позолоченным эфесом, которая украшала скромное жилище моего друга на улице Феру. Мушкетер нахмурился.

– Она ни при каких обстоятельствах не покинет своего жилища, – ответил он. – Мой дорогой Портос, шпага, о которой вы говорите, принадлежала моему предку. Это не оружие, это память. А память не следует выносить на плац. Память – то имущество, с которым человек остается до конца своих дней, – на лицо моего друга вновь набежало облачко, которое, впрочем, быстро растаяло. – Ну, ладно, не стоит унывать или чрезмерно заботиться. Не зря сказано в Евангелии: «Посмотрите на птиц небесных – они не сеют, и не жнут, и не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их»... – беспечно улыбнулся Атос. – Правда, они и не служат мушкетерами его величества. Словом, подождем – вдруг небо и правда пришлет мне новый нагрудник.

– Боюсь, вы для этого не самый лучший христианин, – в тон ему заметил я. – Лучше воспользуйтесь моим кошельком. Вы так часто выручали меня, что можете не считать себя при этом чересчур обязанным.

Мы как раз дошли до ворот казармы, у которых должны были распрощаться. Но Атос остановился скорее от удивления.

– Вашим кошельком? – спросил он, недоверчиво. – Вы разбогатели? Черт возьми, если это правда, я рад за вас! Но вам ведь и самому следует позаботиться об экипировке!

– Ерунда, – ответил я, извлекая мешочек. – Думаю, тут хватит и для вас, и для меня. Все-таки, снаряжение гвардейца дешевле, чем мушкетера.

Увидев содержимое мешочка, мой друг присвистнул.

– Вот так-так! – сказал он. – Уж не герцогиня ли в вас влюбилась, дорогой мой? Берегитесь, Портос, знатные дамы легко делают нас своими игрушками... Что же, я воспользуюсь вашим щедрым предложением. Мне чертовски не хочется закладывать фамильный перстень. Я просто не смогу его носить после того, как он побывает в грязных руках ростовщика, и значит, вынужден буду продать его.

– Хватит ли вам четырехсот ливров, дорогой Атос? – спросил я, покраснев против воли – не столько из-за высказанного предположения о богатой любовнице, сколько из-за упоминания ростовщика. Совсем недавно, да что там – всего лишь вчера! – я бы говорил о руках ростовщика с той же брезгливостью, что и мой друг. Совсем недавно я мог сказать о ком-то – «Скуп, как жид».

Сегодня же многое изменилось. Изменился я сам. Хотя мне казалось, что мир вокруг меня стал иным.

Атос все еще пребывал в нерешительности. Он крайне щепетильно относился к денежным долгам, и сейчас ему было неловко воспользоваться неожиданной щедростью младшего товарища. Я повторил свое предложение, и он согласился с явной неохотой, сказав, что предлагаемой суммы ему хватит с избытком.

Я тотчас отсчитал ему четыреста ливров. Еще раз поблагодарив меня, мушкетер отправился по своим делам. Я испытал чувство облегчения, хотя обычно искал общества друзей. Но сейчас мне более всего хотелось остаться в одиночестве и попытаться привести в порядок чувства и мысли.

Разумеется, караульное помещение гвардейской роты, куда я пришел после прощания с Атосом, было не лучшим местом для такого занятия. Меня встретили шутливыми намеками, которые, будь я настроен иначе, заставили бы меня покраснеть от смущения. Товарищей по роте, точно так же, как до них Атоса, ввел в заблуждение мой утомленный вид – при том, что едва пробило девять часов утра. Их предположения относительно причин Голубятни, я обнаружил Мушкетона, задумчиво глядевшего в окно и оживившегося при моем появлении. Впрочем, тотчас взгляд его вновь померк, а лицо обрело выражение глубокой меланхолии. Мне было не до того, чтобы выяснять причину смены настроения слуги. Я приказал подать завтрак, а поев, велел заняться моей одеждой и обувью; сам же здраво рассудил, что от тревог и забот лучше всего поможет Морфей. Молодость и усталость взяли свое. Несмотря на тяжкое душевное состояние, уснул я быстро и глубоко.

Растолкал меня все тот же Мушкетон. Увидев, что я открыл глаза, он поспешно отскочил на пару шагов (рука у меня со сна тяжелая, и ему уже не раз попадало за то, что он нарушил господский сон).

Он сообщил мне, что хозяин дома, в котором мы снимали две комнаты, уже дважды наведывался и напоминал о том, что плата за последние три месяца им все еще не получена.

– Я ему сказал, что ваша милость со дня на день должны получить большую сумму денег из дома, – сказал он.

– Что же, – сказал я без улыбки, – Уже и Мушкетон в пророках? Я действительно получил деньги.

Он изумленно вытаращил глаза, а я нарочито небрежным жестом высыпал на стол большую часть содержимого мешочка на стол. При виде монет мой слуга едва не лишился чувств. Во всяком случае, он застыл наподобие жены Лота, правда, зачарованный не пожаром Содома, а блеском золота.

Насладившись этим зрелищем (не золота, а окаменевшего слуги, разумеется), я велел Мушкетону немедленно отнести хозяину дома нужную сумму, а затем пройтись по лавкам возле Нового моста и приобрести лучшего черного бархата – на новый камзол. Он быстро сгреб деньги и побежал выполнять мои поручения. Похоже, я вернул себе авторитет в его глазах. Кроме того, он рассчитывал, что после обзаведения новым платьем я, как заведено, отдам ему старое. Страсть же к господским нарядам была одной из самых сильных страстей этого плута.

Отправив Мушкетона, я ссыпал оставшиеся деньги в мешочек. Хорошее настроение от бесхитростного восторга, выраженного моим слугой, быстро прошло. Я вновь вернулся мыслями к тому, что узнал минувшей ночью. Разложив перед собой санбенито отца, я задумался. После разговора с Лакедемом, я жаждал поскорее уничтожить это свидетельство позора. Но сейчас, глядя на грубую желтую шерсть и на небрежно намалеванные темно-красные буквы, я почувствовал, что не смогу этого сделать. Я решил, что буду хранить санбенито до тех пор, пока не отправлю в ад дона Жаиме душ Сантуша. И только после этого сожгу. Вместе с пожелтевшим доносом и списком тайных евреев Порто, которых, скорее всего, не было бы в живых, если бы эти списки попали по адресу. Если бы на пути доносчика в давнюю ночь не встал юный Авраам ду Пирешу.

Не могу сказать, чтобы окончательно избавился от подозрительного и даже презрительного отношения к народу, к которому принадлежал сам. Но сейчас, понимая, какие испытания выпали на долю моих родителей только из-за того, что они были иудеями, я перестал сетовать на судьбу. Если мне происхождение могло помешать сделать карьеру, то их оно привело в застенки инквизиции и, в конце концов, вынудило бежать из родной страны. Мысль же о положении евреев – в Испании, во всяком случае, – вызывала у меня искреннее сочувствие.

Так или иначе, я жаждал отомстить за смерть отца. И уже в следующую субботу вновь пришел в гости к Исааку Лакедему. Меня приняли здесь с некоторой настороженностью, которая, правда, благодаря госпоже Лакедем, быстро развеялась. С тех пор я регулярно посещал этот дом и, правду сказать, вскоре начал находить особое очарование в субботних визитах, чувствуя в праздничных застольях ту домашнюю теплоту, о которой, признаться, иногда скучал и которой не испытывал с тех пор, как умерла моя мать. Рашель относилась ко мне как к брату и даже иной раз поверяла свои маленькие секреты. Я же вновь отметил про себя, что она вовсе не была такой дурнушкой, какой показалась мне в первую встречу. Словом, нежданно-негаданно я обрел в Париже уголок, в котором отдыхал после казарменных будней и шумных проказ.