— Возможно, ты и права… — глядя ей вслед, задумчиво молвил колдун. Во всяком случае, так было легче — делать хоть что-то, вместо того, чтобы жалкой беспомощной тенью стоять в стороне.

"Я не могу, не хочу бездействовать! Это… Это не мой путь… Но…"

Откуда же взялось это «но»? В чем была причина сомнений, которые никогда прежде не были так сильны в сердце колдуна, удерживая его на месте в то самое мгновение, когда он был готов броситься в гущу событий?

Он стоял у отдернутого полога шатра, провожая волчицу взглядом, полной грудью вдыхая морозный воздух снежной пустыни, который успокаивал, затуманивал, позволяя хотя бы на время отрешиться от всех проблем и вопросов, забыть то, что оставалось позади. Затем, когда она исчезла за горизонтом, он огляделся вокруг.

Небо было серым, холодным, и таким низким, что не возносилось легкими, воздушными сводами храма, а давило на плечи чревом пещеры, грозя того и гляди рухнуть на землю.

Падал снег, кружась в медленном танце под придуманную ветром мелодию — тихую, задумчивую, и такую грустную, что, казалось, будто это не капельки талой воды застывали возле глаз, а слезы…

— Шамаш! — окликнул его чей-то голос. Но он даже не обернулся, слишком глубоко погруженный в свои мысли. А, возможно, он и не услышал, что его зовут, не ожидая этого.

С приходом других богов, караванщики начали глядеть на него иначе, сразу вдруг вспомнив, что он небожитель, а не такой же, как они, идущий по тропе жизни. Смертные стали чрезвычайно почтительны, словно решив, наконец, наверстать упущенное, когда впервые за долгие месяцы дороги им, наконец, выпала возможность вести себя с богом солнца так, как они считали правильным.

Конечно, торговцы уважали и любили Шамаша, но в их сердцах был и страх, ведь небожитель — грозный повелитель стихий, от которого ожидаешь не только помощи, но и кары, ведь среди смертных нет абсолютно безгрешных. Поэтому сейчас, когда караванщики держались на почтительном удалении от него, не решаясь привлекать к себе внимание вопросами и просьбами, Шамаш, а, возможно, и они сами не понимали до конца, что ими руководит — благоговейный трепет или не менее благоговейный ужас.

Как же это ранило его душу! Сильнее всех обид и проклятий родного мира, где даже само слово «колдун» было написано на знамени лишенных дара символами презрения и отвержения. Какая разница, ненавидишь или преклоняешься, когда и в том и в другом случае возводится грань, которую ничто не способно преодолеть, ибо она прочерчена не на земле, а в душах людей, их мыслях и чувствах?

— Шамаш! — вновь позвали его. На этот раз голос звучал уже совсем близко и не казался призраком, отблеском, подобным миражу, принесенным из неведомых краев легкокрылым ветром.

Колдун оглянулся.

— Да, летописец? — спросил он подходившего к нему караванщика.

— Ну, — тот неопределенно, чуть скованно повел плечами, поплотнее запахнул полушубок, будто спасаясь от холода. — Я просто… Не знаю… — он качнул головой, не понимая, что он делал и почему, какая сила управляла им: воля богов или его собственная душа… — Я… - он, глядевший до этого мгновения себе под ноги, словно считая снежинки в покрове земли, наконец, поднял взгляд на Шамаша. — Мне почему-то показалось, что я Тебе нужен…

Несколько мгновений колдун молчал, глядя на Евсея внимательными, чуть сощуренными глазами, в которых поблескивали толи лучи света, толи пламень грусти. Шамаш не звал летописца. Да он никогда бы и не сделал этого, привыкший делить знания, уверенность, решимость, но никак не сомнения и грусть. Зачем? Это не уменьшит их, наоборот, увеличит в стократ.

Но уже сам приход караванщика, который доступным лишь ему образом понял, что нужен, помог колдуну взглянуть на многое иными глазами.

— Прости… — наконец, проговорил он. — Я привык действовать, а не стоять, сложа руки. Мне тяжело ждать неизвестно чего…

— Так не жди! — во власти порыва первого чувства, не успев задуматься над тем, что делает, воскликнул Евсей. Летописец внимательно следил за происходившим, и вынужден был признать, что ему не особенно нравилось то, как складывались пути легенды, писавшейся у него на глазах. Евсей хотел, чтобы бог солнца перестал быть сторонним наблюдателем и превратился в участника событий. Он верил, что лишь Шамаш и никто другой: ни добрая и заботливая богиня врачевания, ни мудрая повелительница памяти, ни великая госпожа Кигаль, — может провести дорогу, которая приведет всех их к спасению.

Колдун поднял на него взгляд, в котором была глубокая грусть по далекому, потерянному навсегда… Но Евсей все переиначил, увидев ее причину в том, что повелителя небес расстроила та бесцеремонная поспешность, с которой смертный принимал за Него решение, даже не задумываясь над тем, что может ошибаться перед ликом вечности. Он быстро проговорил:

— Я не должен был так с Тобой говорить, но… — он с трудом находил нужные слова, бросал фразы, едва понимал, что не в силах довести их до конца. А потом начинал все с начала, пытаясь вновь и вновь хоть как-то, пусть в самом блеклом, слепом свете донести до небожителя чувства, которые он испытывал, которые заставляли его продолжать, стремясь объяснить мир таким, каким он все видел. — То, что происходит сейчас… Мне… Нам всем очень тяжело и… Шамаш, мы… Мы позвали Тебя на помощь не только потому, что нуждались в ней. Ведь по разумному, нам следовало бы обратиться к госпоже Айе. Сон — Ее владения. Но… Ты… Ты привел подземных богинь…пытаешься нам помочь…

— Пытаюсь, — горькая усмешка скользнула по губам колдуна.

— Я… Я не так сказал… Я имел в виду совсем другое… — едва увидев ее, торопливо заговорил караванщик, поняв свою ошибку и стремясь поскорее ее исправить ее. — Ты… Ты помогаешь нам…

— Нет, — он не допускал ложь даже сейчас, когда, возможно, она была бы во благо. — Правда в том, что я не в силах ничего изменить, потому что не понимаю… Летописец, мне очень многое непонятно и неизвестно в происходящем сейчас.

— Спрашивай! Я с радостью отвечу!

— Дело не в ответах, — качнул головой колдун, — а в вопросе. Возможно, если бы я смог сложить его, то тотчас бы все понял. А так… — он качнул головой, потерянно глядя себе под ноги.

— Да, конечно… — кто он такой, чтобы объяснять повелителю небес, как Ему быть, что делать? В душе караванщика всколыхнулось чувство, которое, возможно, можно было назвать обидой, осознанием собственной ничтожности перед лицом великого. Но оно угасло так быстро, что Евсей даже не успел испытать жалость к самому себе.

Шамаш заговорил вновь.

— Скажи… — все же, что бы там ни было, он продолжал искать. И был готов воспользоваться в этих поисках любой помощью, надеясь, что истина может быть где-то совсем близко, будучи невидна лишь потому, что скрывается за туманом непонимания. — За эти десять дней, что меня не было, в караване не происходило ничего необычного?

— Ничего, — Евсей пожал плечами. Он старался вспомнить хотя бы что-нибудь — тень на ветру, странный сон или непонятно откуда пришедшую мысль, но не мог. — Только мы никак не могли добудиться детей… И еще… Прямо перед твоим приходом… Атен заметил, что время вокруг каравана идет как-то не так, словно оно остановилось… Но он решил, что это Ты замедлил его бег…

— Да, верно, — колдун кивнул. — Мой путь был не близок, а я не хотел надолго покидать караван…

— Шамаш, а может быть… — ему вдруг пришла в голову мысль… Нет, это не простая мысль — озарение! — Может быть и там, за гранью яви, тоже кто-то изменяет течение времени? Может быть, дети не просыпаются всего лишь потому, что не знают, как долго спят? — это было так просто! И, в то же время, все объясняло. — И Ты не можешь найти путь к спасению потому, что он не нужен! Некого спасать! — караванщик был весь захвачен этой идеей. Его глаза горели, в голове, во всем теле было свободно и легко, как бывает лишь при приближении к истине. — Это лишь наши страхи! В последнее время произошло столько всего… И мы ждали продолжения череды бед. На самом же деле с детьми все в порядке! Нам достаточно просто подождать… — замолчав, он поджав губы, вдруг поняв, что ожидание это может продлиться и год, и два, и целую вечность, когда… "Нет, не так! — ведь госпожа Кигаль послала за спящими Ри и Сати. — Они расскажут детям о времени, и тогда… — но на этот раз чувство счастья было еще кратче, когда на смену облегчению пришла тяжесть новых сомнений: — А что если и они угодят в ту же ловушку времени? Что тогда?"