— Как такое возможно?

Взгляды смертных, их души метнулись к повелителю небес, моля Его остановить богинь. Но Шамаш молчал, не вмешиваясь. Впрочем, он просто больше не слушал разговор, и так зная ответ. Ему просто нужно было время, чтобы все обдумать.

— Нам кажется… — караванщики опустили головы: — Их взяла Мати.

— Нам не следовало этого говорить, — тяжелым, полным муки вздохом сорвалось с губ Евсея. Еще миг назад они с такой самозабвенностью защищали рабыню и вот теперь, как-то походя, небрежно, даже не задумываясь над тем, что делают, обратили грядущий гнев подземных богинь на несчастную душу девочки… — Возможно, мы ошибемся… Я… Я не верю, что моя племянница способна на нечто подобное. Она не могла украсть! Шамаш, — он повернулся к богу солнца, ища Его понимания и поддержки. — Ты ведь знаешь сердце Мати! Скажи же…!

— Малышка здесь ни при чем…

Облегченный вздох уже готов был сорваться с губ летописца и его мрачного в напряженном молчании брата, но Шамаш продолжал:

— Однако то, что ягоды взяла она — правда.

— Все-таки украла… — Евсей побледнел. Ему стало ужасно стыдно, так стыдно, что он готов был провалиться сквозь землю. И еще… Он думал о том, что, возможно, не заговори он об этом, не заостри он внимание богов на вине девочки, возможно, те не сочли бы ее столь уж большой, а теперь… И, все же, ругая себя на чем свет стоит за болтливость, он продолжал, потаясь объяснить произошедшее, обелить племянницу в глазах богов. — Даже если это так… Она делала это не по своей воле! Кто-то отравил ее душу, кто-то очернил ей глаза. Она не знала, не понимала, что творит! Это все бог сна! Он обманул ее, одурманил…

Кигаль и Гештинанна, переглянувшись, кивнули друг друга, когда сказанное смертным подтверждало их мысли и подозрения.

"Обман — стихия Лаля", — говорили глаза одной.

"А ребенок — самая легкая добыча, когда более доверчивого стремящегося обмануться в своей вере во все на свете создания не найти", — соглашался с ней чуть подернутый дымкой размышлений и воспоминаний взгляд другой.

Но караванщики не смотрели на Них. Они не спускали взгляда с лица бога солнца — того из небожителей, чей суд был самым важным для людских душ.

— Ты ведь не осуждаешь ее? — задал Евсей тот вопрос, который беспокоил в этот миг их всех, но произнести решился только он.

Шамаш взглянул на летописца с нескрываемым удивлением. Ему и в голову не приходила мысль о том, что в мироздании есть поступок, за который можно осудить или даже покарать ребенка.

Другое дело — понять истинную причину самому, чтобы потом объяснить маленькому человечку, чего не следовало делать и почему.

Но вопрос был задан и на него нужно было дать ответ.

— Нет… Скольких ягод вы не досчитались? — спросил он Лигрена.

— Рамир не уверена. Ей никогда прежде не приходило в голову считать…

— И все же?

— С десяток.

— Свышние… — сорвалось с губ богини смерти, в сощуренных глазах которой отразился ужас. — Я и представить себе не могла, что все настолько плохо!

— Хуже некуда, — Гештинанна вздохнула. В ее глазах, обращенных к смертным, горело искреннее глубокое сочувствие. — Кигаль, — вслух, не тая слов от караванщиков, проговорила она, — наш спор был лишен смысла. Тут бессильны даже мы.

— Нет! — полный ужаса возглас прокатился по каравану. Насколько бы ни были реальны прежние страхи, они казались всего лишь призрачными угрозами в вере в то, что боги не оставят в заботах своих избранный Ими караван. Но если…

— Я велел приготовить бодрящий отвар, — голос лекаря звучал откуда-то издалека, теряясь в отзвуках мыслей, как тень среди тумана, — но вряд ли это поможет. Слишком уж доза большая…

— Это несправедливо! — полное обиды и боли сорвалось с губ Кигаль. Ей-то казалось, что она предусмотрела все, и вот выходило, что все рушилось из-за какого-то пустяка, маленькой ягодки Меслам! — Не честно! Я так старалась… — сжав пальцы в кулак, она в ярости стукнула ими по воздуху, высекая из него молнии.

— Кигаль, может быть, ты, наконец, объяснишь… — начала Гештинанна, но богиня смерти резко прервала ее:

— Нет! Я еще не сдалась! Скажи, — она подплыла к Атену, остановившись всего лишь в шаге от смертного, — скажи, какой сон снится детям! Что они видят: мечту или кошмар?

— Госпожа, я… — конечно же, он был готов во всем, что угодно помогать богине, не оставившей надежды на спасение ее малышки, но… Он болезненно поморщился, не понимая, чего Она от него хотела, ведь караванщик был по эту грань реальности и при всем своем желании никак не мог заглянуть в сон, которым грезила его девочка. Да если бы он был в силах оказаться в ее сне, он бы, несомненно, нашел способ увести ее за собой… или остаться с ней, не важно, главное — быть с дочкой, знать, когда ей понадобиться помощь, спасти ее от бед, которые навеки останутся невидимыми для находящегося за пределами сна.

— Их сон спокоен, — ответил за него Лигрен, который, в отличие от хозяина каравана, понял, что имела в виду богиня. — На лицах лежат улыбки. Нет знаков, которые оставили бы страдания души… Они видят добрый сон, госпожа, — вздохнув, проговорил он.

Лекарю это представлялось плохим знаком, когда из кошмара пытаются убежать, возвращаясь в реальный мир, от исполнения же мечты никто никогда не уйдет, как ни зови, ни умоляй. Но богиня смерти, наоборот, получив ответ, несколько успокоилась:

— Значит, еще не все потеряно…

— Кигаль… — Гештиннна качнула головой. — Не делай этого. Не вмешивайся. Поверь мне: это не приведет ни к чему хорошему.

— Но я не могу иначе!

— Оставь все эмоции позади, взгляни вокруг. Ты видишь: грань между явью и сном сейчас столь хрупка, что стоит нам сделать неверный шаг, как все мироздание сорвется в бездну, ведь отражение и реальность не могут стоять по одну сторону зеркала.

— Мы будет осторожны!

— И как ты себе это представляешь? — не выдержав, вскричала Гештинанна. — Что ты вообще знаешь о крае сновидений?

— Да уж побольше тебя! Ведь я богиня смерти, а смерть — это вечный сон!

— Ты — повелительница души, спит же разум!

Когда слова иссякли, они замолчали, продолжая глядеть друг на друга, не в гневе, ненависти или презрении, нет — в безнадежном поиске иной возможности, того пути, которого как они совершенно точно знали, просто не было.

— Госпожа! — донесся до них полный слитых воедино надежды и отчаяния возглас женщины.

Лина, вырвавшись из рук пытавшихся удержать ее женщин-караванщиц, подскочила к богине смерти, упала на колени перед повелительницей подземных земель: — Верни малышей, прошу Тебя! И я буду твоей слугой в вечности!

— Не надо, — властным движением руки та велела ей подняться. — Не надо просить меня, смертная, о том, что я готова сделать и так. И не надо предлагать мне службу, которая принадлежит моему брату, когда ты — одна из его спутниц.

— Но ты поможешь? Ты вернешь детей?

— Мать, — Кигаль не успела ответить на заданные смертной вопросы, как, опередив свою хозяйку, заговорила Гештинанна, — вспомни, с кем ты говоришь. Богиня смерти не может дать жизнь! Даже если ей удастся каким-то образом разбудить спящих, они вернуться не к вам, а к ней!

— Господин… — прошептала Лина, повернувшись Шамашу. Она не знала, что сказать, как вновь попросить о том, о чем уже просила. "Пусть так, — читалось в ее глазах, — пусть они вернутся не в мир живых, но в края смерти. Пусть, если иначе нельзя. Только бы они вернулись! Только бы вечность хранила в себе надежду на новую встречу!" Из ее глаз потекли слезы, молчаливый и бесконечный поток которых она была не в силах сдержать.

Колдун, медленно, словно через силу, повернувшись к караванщице, посмотрел на нее.

Он знал, что такое выбор, как тяжел и болезнен он может быть. Жизнь долго учила его выбирать, стремясь сохранить главное, отказываясь ради этого от всего остального. Самое ужасное, что, несмотря на жуткую боль, пронзившую сердце, разум продолжал мыслить трезво и отрешенно, указывая, как следует поступить. Но мог ли он…