Я кружил и кружил по пустому аэропорту, а руки -- тряслись; я не мог прийти в себя. Господи, как глупо! Моя очередь, занятая в половине шестого, -- потеряна. И ради чего? Несчастных, раздавленных эмиграцией людей я убеждал в том, что на самом деле им хорошо, А может, я хотел в чем-то убедить самого себя?

Среди моих записей, сделанных в ту, первую таксистскую осень, есть замусоленный блокнот с пометкой "Утренний Кеннеди" и списком действовавших в этой главе персонажей: Архитектор алкон, Грузинский стол, Тарелочка с микрофоном, Скульптор, исчезнувший Узбек... Под списком -- жирно отчеркнут вывод, поразившее меня "открытие": ЭМИГРАНТЫ НЕ ЛЮБЯТ АМЕРИКУ, а за этой записью следуют две мелко-мелко исписанных странички, озаглавленных -"Жареная картошка".

Сделанная бисерным почерком заметка начинается так: "Номер 830 по Пятой авеню, угол Шестьдесят Шестой улицы. Повторите, пожалуйста". -- "Зачем?" -"Я хочу быть уверен, что шофер знает, куда нужно меня отвезти".

Странный пассажир был прав: недоразумения с перепутанным или недослышанным адресом иногда случались. Я повторил по-таксистски: "Шестьдесят шесть и Пять" и, уловив в слове "пожалуйста" мягкое "Л", спросил:

-- Вы из Англии?

-- Из Восточной Африки.

Ответ произнесен с безупречной корректностью. Джентльмен разговаривает не с таксистом, а с незнакомым джентльменом.

-- А чем вы вообще занимаетесь? -- задал я вопрос, которым повадился щупать своих пассажиров.

-- Как вам сказать... Читаю книги, коллекционирую марки...

-- Если не возражаете, я имел в виду: что вы делаете, чтобы зарабатывать на жизнь?

-- О, в этом смысле? Ничего... Совершенно ничего... После войны ему пришлось прожить несколько лет

здесь, в Штатах. Но зато с тех пор и он сам, и его дети

навсегда освобождены от обязанности заниматься чем-то ради заработка.

И опять я не уловил весь смысл, который он вкладывал в свои слова.

-- Вы часто сюда приезжаете? -- спросил я. -- Вам нравится Америка?

-- Нравится? -- он удивился чуть больше, чем позволяла ему его сдержанность. -- А что, собственно, здесь может нравиться?

Я пошевелил лопатками, словно за шиворот попала холодная капля.

-- Впрочем, вы, наверное, правы. Так не бывает, чтоб ничего не нравилось. Гм... Что же мне здесь нравится? Дайте подумать... Ага! Жареная картошка. Пожалуй, так: в Америке мне нравится жареная картошка.

"Мерзавец!" -- подумал я, а вслух сказал:

-- Эта страна сделала так много добра и вам лично, сэр, и всему миру, что ваш остроумный ответ звучит цинично.

-- Что поделать...

С минуту мы ехали молча, но удержаться от продолжения разговора было трудно не только мне:

-- Мои личные обстоятельства в послевоенные годы действительно переменились тут, в Америке; но это произошло скорей за счет некоторых недостатков, а никак не достоинств этой страны...

В своем ответе он не употребил ни одного из тех слов, которые, произнеси он их сейчас: "разбогател", "сколотил состояние", "деньги" -прозвучали бы вульгарно.

-- А страна, в которой вы теперь живете, вам нравится?

-- Безусловно! И Швейцария мне нравится. И по-своему Франция.

Он не упомянул Англию.

-- А Россия? Вы бывали в России?

-- О, да! Дважды в сорок первом году и дважды в сорок втором.

"Неуместная пунктуальность ответа" -- с трудом разбираю я свою старую запись в блокноте.

-- Вы были дипломатом?

-- Я был моряком. Мы сопровождали конвои в Архангельск...

Мой чекер свернул на Пятую авеню и остановился, не доезжая метров двадцать до входа в дом с тем, чтобы нашему разговору не помешал швейцар.

Конвои в Архангельск! Спасти тяжело раненную Россию, потерявшую летом 1941 года большую часть своей европейской территории и вместе с нею -промышленность, могло лишь прямое переливание -- из вены в вену. Америка протянула донорскую руку, но процедуру вливания: оружия, стратегического сырья, продовольствия -- проводили британские моряки. Немцы понимали, что раненый гигант может подняться на ноги, и потому поставили на пути конвоев из Англии господствовавшую в Северном море эскадру. Английские моряки, сопровождавшие караваны судов в Архангельск в 41-42 годах, были, по сути, смертниками. Пройти четыре раза -- туда и четыре -- обратно, мимо немецкого линкора "Тирпиц" было все равно, что восемь раз сыграть в "русскую рулетку"...

Мы разговаривали уже не менее четверти часа.

-- Вы надеетесь, что в России что-то изменится? -- спросил я.

-- Нет, -- сказал он и добавил: -- Хотя верующих, знаете ли, там всетаки больше, чем коммунистов...

-- Эту легенду придумали западные журналисты, -- сказал я. -- Людей, которые действительно веруют, в России немного.

-- Но ведь и в коммунизм уж совсем никто там не "верует", -- парировал он, и я краешком сознания заподозрил, что притягивает меня к этому человеку нехорошее чувство, и всего-то навсего -- зависть! Я завидовал не только его состоянию, его элегантности, его воспитанности; он был и умнее меня... И потому я искал в нем слабинку, выжидал: не споткнется ли он в разговоре, не ляпнет ли какую-нибудь глупость; и тогда с полным удовлетворением я взгляну на часы и "вспомню", что мне ведь надо работать. И он -- споткнулся...

В истории любой страны есть столько мерзости и крови, что задеть чью бы то ни было национальную гордость -- дело нехитрое. Мне, однако, хочется думать, что я все же не сделал это намеренно, а, поскольку мы болтали уже обо всем на свете, случайно упомянул о выдачах.

Я спросил его, где он служил в 1945-46 годах, когда англичане выдавали на расправу Сталину -- русских? Не только тех русских, которые взяли в руки гитлеровское оружие, но и сотни тысяч угнанных немцами в каторгу девушек и подростков. Доблестные британцы ("в едином строю" с американцами) с оружием в руках, избивая дубинками женщин, загоняли их, освобожденных вчера из фашистской неволи, в советские теплушки, отправляли прямым маршрутом из немецких концлагерей -- в советские, в Сибирь, на верную гибель.

Он сказал:

-- Да, это было ужасно, НО ВЕДЬ МЫ НИЧЕГО НЕ ЗНАЛИ... Это сделал Антони Идеи...

Как мог этот рафинированный человек сказануть такое о событиях, растянувшихся на два года; об акциях, в которых участвовали целые полки: не знали?!